Громов: Хозяин теней

Тень моя питается болью и страданиями, а где их ещё взять, как не в больнице? Особенно той, которая для бедных. И слегка наклонил голову, показывая, что сделаю. А потом отпустил её. Чёрная капля скользнула в сторону, спеша убраться с освещённой дорожки.

— И что мы будем делать? — Метелька на всякий случай отодвинулся, за меня прячась.

— А вот чего скажут, то и будете…

Полы мыть.

Нам вручили по ведру и по швабре, причём так, будто не было ничего-то удивительного ни в нашем появлении посреди ночи, ни в нашем желании, которое за нас высказал Еремей. И хмурая женщина в монашеском облачении, поверх которого был накинут халат, Еремея явно знала.

И даже улыбнулась.

А после передала нас с Метелькой другой монахине, которая, собственно говоря, и выдала, что вёдра с иною амуницией, что коридор с заданием оный вымыть.

— Не понимаю, — проворчал Метелька, когда мы остались с ним вдвоём. — На хрена оно?

Коридор уходил куда-то вдаль и был освещён тускло. Из ряда ламп горело лишь две — в начале и в конце коридора. Выкрашенные в белый цвет стены казались серыми, да и в целом ощущения тут… своеобразные.

Точно.

Своеобразные. Знакомые такие… и запах вот. Нет, не лилейно-кладбищенский, скорее уж близкий к тому, будто полынья не открылась, а вот… приотворилась? Готовилась?

— Надо — стало быть, надо, — сказал я, вытаскивая из ведра тряпку. Вода была холодной, тряпка — мочалистой и скользкой, а ещё она сама по себе воняла, но чем-то знакомо-больничным. С неё покатились дорожки воды.

— Ты прям как… не знаю кто. Дай сюда, вот так, гляди, складываешь и выкручиваешь. Никогда бельё не отжимал?

— Никогда, — говорю.

И выкручиваю, как показывает.

— А ты отжимал? — спрашиваю, чтоб отвлечь и самому отвлечься.

— Мамке помогал. Ей уж тяжко было. Руки крепко болели. А у нас лекарей не было. Только бабка одна, знахарка. Мамка к ней ходила, меняла яйца на травы. Или вот молоко. Творог ещё… они чутка помогали. Бабка и мазь сделала.

— А почему в город не поехали? Ну, к врачу…

— Барчук ты, — Метелька ловко накрутил тряпку на деревянную перекладину швабры и в руки мне сунул. — Лекарь — это дорого. Он может, полрубля за визит возьмёт, а может, и целый рубль. А то и три.

В Метелькином представлении деньги были большими.

Я же…

Не знаю. Надо тоже разбираться, и с деньгами, и с тем, сколько их у меня. А то стопка стопкой, но мало это или много — поди пойми.

— Так-то деньги у неё имелись, — Метелька показал, как правильно взяться за швабру. — От, от края гони и к стеночке, не размазвай, а к себе давай грязюку… но ехать — это ж долго, на кого хозяйство оставить? Малых. И отец, если б прознал, что она на докторов деньгу тратит, точно побил бы.

Некоторое время мы просто молча елозили тряпками по полу. Я прислушивался к тому, что делает тень, но пока долетали только смутные ощущения радости.

И сытости.

Сила, ею поглощаемая, доставалась и мне, наполняя Савкино тело. Да и сам он очнулся, и я поспешил уступить место. Глядишь, если так подкармливать, он и уходить перестанет.

— А мне маменька лекаря вызывала, — Савка не смог промолчать. — Сперва вот такого, который местечковый. А потом и целителя… и еще одного.

— Какого?

— Не знаю, — Савка нахмурился, и я почувствовал, как он пытается вспомнить. — Лекаря я ещё помню. Тот опиумные капли выписал, чтоб голова не болела.

Вот же… хрень.

— А целитель потом на то ругался, говорил, что боль — это не за просто так, что её слушать надо, а из-за опия сила его гуляет… ну потом уже не помню, горячка случилась.

Тень была этажом ниже.

Надо же, насколько поводок удлинился. Интересно, как далеко она вообще уйти способна? В принципе? Главное, слышу её ушами или что там у неё…

— Помню, то жарко было, то холодно. Так холодно, как никогда… мы один раз на ярмарку пошли и я рукавички потерял. А мама не сразу заметила. У меня тогда пальцы прямо белыми сделались. Она ещё ругалась потом, что пальцы едва не отморозил.

Савка замолчал, сообразив, что говорит чего-то не то.

— Барчук и есть барчук, — проворчал Метелька, но уже без прежнего раздражения. — У меня вон варежки были батины старые. И на речку я сбегал сам. Порой и без них. Пальцы, когда белые, подышать на них надо и потереть… как не помер?

— Не знаю. Мне показалось, что умер. А потом мама плачет. И голос такой говорит ей. Страшный голос. Я очень его испугался. Но мама запела и стало хорошо. Я к ней вернулся. А она плакала. Так плакала. И мы потом уехали… оказалось, что она дом продала. Я думал, что вот так, просто. А теперь думаю, что не просто, а чтоб тому лекарю заплатить.

Или не лекарю?

Или это Савка обряд запомнил, который нитями душу к телу привязал? Если так, то… такие вещи не могут стоит дёшево. И выходит, зря я пенял Савкиной матушке за глупость с беспечностью. Заплатила она. Всё отдала, что имела. Или почти всё.

А для прочих выдумала сказку про обман.

— Я б тоже всё продал, чтоб младших спасти, — ответил Метелька пресерьёзно. — Но кому оно надо было… и дорогу закрыли, как болезнь началась. Этот… сказали…

— Карантин? — подсказываю Савке слово, а он его и произносит. И Метелька кивает: