Грот в Ущелье Женщин

Поплелся следом. Что делать? Не признаваться же, что баба.

Тропа, пробитая пограничными дозорами в снегу, теперь отяжелевшем, ноздреватом, не слишком круто взбиралась на вершину утеса, огибала черный крест, большущий, угрюмый, видный отовсюду – и с моря, и с берега на многие километры и справа и слева от Падуна. Умели выбирать поморы места для крестов.

Утес – прекрасная смотровая площадка. И острова, и салма как на ладони. Мечутся волны в салме, сталкиваясь в сутолочной неразберихе, лезут друг на друга, взбивая пенные барашки – ветер боковой путает волну, отливное течение тоже сбивает ее, вот и торопится море пригладиться, утихомириться, сбросить сердитость и отдохнуть от шторма. Ничто в природе не может находиться без отдыха. Человек тоже. Хоть на минуту, но забудется, отключится от тревожных переживаний. Любых. Самых навязчивых.

Сколько прошло времени, как мы с дедом Савелием остановились возле креста, минута ли, час ли, я не мог определенно сказать. Море мечущееся, почти бездвижные облака, нависшие над ним, которые, казалось, едва-едва держатся, чтобы не свалиться всей своей грозной чернотой в море, обнять его, укрыть от непогоды, укрыть едва различимые в подкравшихся сумерках острова, величественно отбивающиеся от хлестких волн, – вся эта картина предутреннего штормового моря так заворожила меня, что я забыл буквально все. Но времени, видимо, прошло много. Острова все более отчетливо вырисовывались, тучи рассыпались, обнажая куски светлеющего неба, а море совсем утихомирилось.

Похоже, я даже пытался припомнить, о чем думал в то время, но так и не вспомнил ничего. Да, дед Савелий знал, куда следовало повести меня, чтобы прошло незаметно время! Он добился своего. Из состояния очарованности вывел меня тогда крик Нади:

– Евгений Алексеевич, сын у вас! Сын! Поздравляю!

Я оглянулся. Надя стояла внизу, метрах в ста от нас и кричала:

– Поз-дра-вля-ю-ю!

Вмиг вернулся я на грешную землю. Будто подтолкнул кто мое сердце, оно застучало гулко, потом замерло на миг и вновь безудержно заколотилось в груди. Как я в тот миг был благодарен Наде за столь радостную весть! Бегом понесся вниз.

– Куда стреканул? – крикнул дед Савелий. – Все одно, медичка не пустит.

Слова те пролетели мимо меня, словно не мне адресованные. Я подбежал к Наде, сжал ее руку в благодарном порыве и взволнованно проговорил:

– Огромное спасибо, Надя! Огромное!

– Моя роль во всем свершившемся – самая мизерная.

До моего сознания почти не доходили ее слова. Мои мысли были там, в медпункте. Одно господствовало желание: скорей увидеть сына и Лену. Бежать к ним. И Надя, поняв мое состояние, посторонилась, пропуская меня по узкой тропе.

Через несколько минут я рванул входную дверь и влетел в приемный покой – первую комнату. Успел сделать всего пару шагов к двери во вторую комнату – в палату, но мне навстречу выкатилась Маша. Удивленно всплеснула руками и воскликнула:

– Вы с ума сошли! – и принялась подталкивать меня к выходу. – К ним нельзя. Инфекцию занесете, что мне тогда делать?

Я отступал нехотя. А у самого порога взмолился:

– Машенька, всего на минутку. Взгляну только. Одним глазком.

Возможно, вид у меня был такой обалделый, что Маша сдалась. Не вдруг. Поначалу перестала выталкивать своими круглыми ладошками, потом проворчала:

– А в Мурманске если бы родила, тоже вот так? Нет. Там окошечко. Передачку да записочку, вот и весь сказ. А здесь добротой моей пользуетесь.

– Оттого Лена и не поехала в Мурманск, – польстил я. – Дома лучше.

– Здесь медицинское учреждение, а не дом, – осерчала Маша, не то, видимо, сказал, и как мне показалось, сейчас она вновь примется меня выталкивать. – Инфекцию занесете, с кого спрос?

– Только посмотрю, Машенька…

Пауза. И наконец решительный взмах пухлой рукой.

– Раздевайтесь. Вот халат.

Она прошла в палату первой и почти у двери остановилась. Указала круглым кулачком на место рядом с собой.

– Дальше – ни шагу.

Я сразу увидел сына и Лену. Он, розовый, с оттопыренными губами, а щеки его, как у хомяка, набившего полный рот зерном. Между этими розовыми буграми торчал кругленький носик. Лена же – бледная, почти такая же, как наволочка на подушке. И радостно видеть сына, и жаль Лену – невозможно описать, сколь противоречивы были в тот момент мои чувства. Я смотрел то на сына, укутанного в розовые байковые пеленки и спокойно спавшего, то на Лену, которая бессильно лежала на широкой металлической кровати с панцирной сеткой (самая большая редкость для здешних мест), – голова Лены покоилась на большой мягкой (явно из гагачьего пуха) подушке, не казенной, а, скорее всего, подаренной медпункту кем-то из охотников; ватное одеяло натянуто до самого подбородка, хотя в комнате очень тепло; но, видимо, Лене сейчас совсем нельзя было остужаться, – я смотрел на спящего сына, на обессиленную, на грустно и будто виновато улыбавшуюся Лену и не знал, что делать, что говорить.

– Поздравьте. Вы что? – шепнула Маша, подтолкнув меня круглым локтем в бок.

– Молодец ты, Лена! Поцеловал бы подошел, да вот – не положено. Поздравляю тебя с сыном.