Грот в Ущелье Женщин

Глава четырнадцатая

Командир корабля

– Конохов? Степан? – переспросил военком. – Стало быть, Прова внук?

– Его, дядя Матвей.

Райвоенком был из их деревни Лихие Пожни. Дома их соседствовали. Призвали дядю Матвея задолго до войны. Служил он срочную, затем закончил училище, и едва выпустился – грянула Финская война. Орден Ленина на ней получил за храбрость. Отличился и в первые дни Великой Отечественной, за что отмечен орденом Красного Знамени. Вот они – оба на слинялой гимнастерке, повыше приколотого булавкой пустого рукава.

– Не дядя Матвей, а товарищ капитан. Не в палисаднике встретились, – сердито проворчал военком и тут же спросил с удивлением: – Постой, постой, годков-то тебе сколько?

– Восемнадцать. Справку в Сельсовете дали же.

– Ишь ты, ловок! Сдается, тебе шестнадцать есть ли? – с явным сомнением произнес военком, почесал подбородком ладонь и отрубил: – Ладно. Справка есть – справка. Да и ты крепок. Весь в деда. Одно слово – Дуросил.

Прилипло это прозвище к Коноховым, когда еще покойный дедушка Пров был мужчина в полном соку. Не очень-то со взгляда видный. Мужик и мужик, как, почитай, все в Лихих Пожнях. Только до сего дня легенды о его силе пересказывают. И не в родном лишь селе, по всему району.

Сказывают, застрянет, бывало, бричка, так он выпрягает коня, оглобли в руки, крякнет и вытащит воз. А коню посочувствует: «Мне тяжело, а тебе – где уж там…»

Дуб однажды срубил в помещичьем лесу. Водопойная колода совсем поисхудилась, а как в хозяйстве без нее. Попросил у помещика, тот и слушать не захотел. Тогда и рискнул. Выбрал дуб, который свой век уже доживал, и срубил его ночью. Завалил на бричку и – домой. Поспешать бы надо, но куда там: не под силу коняге с таким грузом рысить. И случись же такое, черт дернул помещика позоревать с ружьишком именно в том лесочке, откуда Пров вез дуб. Летит помещик по дороге на своем вороном скакуне, и тут вот тебе – порубщик. Собственной персоной. Да не один, видимо.

– Стой! – кричит помещик гневно, плеткой к тому же норовит огреть. – Где остальные воры?!

– Один я, барин.

– Врешь! Дюжина мужиков бревно это осилит ли?! Вор и брехун!

– Один я, барин. Один.

– Вот что, – вдруг предложил помещик. – Если разгрузишь и снова погрузишь лесину, прощу порубку. И четверть водки с меня. Не погрузишь – розги. И засужу. В Сибирь.

– Воля ваша, барин, – ответил смиренно Пров, потом попросил коня: – Ты уж постой смирно.

Без слеги, плечом одним сдвинул бревно. Отдышался, приподнял, крякнув, вершину и завалил ее на бричку. Потом под комель подлез. Распрямился и сбросил дуб на бричку. Отер лоб подолом рубашки и глянул на барина вопросительно: сдержит, мол, слово иль все одно запорет и засудит. А тот от изумления слова не вымолвит. Никак не предполагал, что в состоянии один человек управиться с таким толстым, тяжеленным бревном. Оттого и обещал четверть. Порку предстоящую пытался оправдать как-то. Проспорил, дескать, мужик, не согласившись сказать правду, вот и расплачивается. И не те гроши, что водка стоит, жалко. Безнаказанно, выходит, дуб срубил – вот что важно. Не прослыть бы мягкосердечным. Вырубят тогда мужики весь спелый лес. Мужику чуть слабину дай – не упустит он своего. Однако и честь терять не хочется. Мудрость людская как гласит: не давши слово – крепись, давши – держись.

– Правь к монопольке. Пропала моя охота.

Понукнул чалого Пров, и сам плечом пособил стронуть бричку. Гужи – словно тетива на луке. Задень, запоют звонко. Натужно шагает конь, каждый мускул напряжен до предела. На взгорок подъем начался – Пров за оглоблю взялся: не надорвался бы конь-кормилец.

Плелся помещик шажком, плелся, сдерживая скакуна, да надоело ему это. Набрал повод и порысил в село. Распорядиться, как он сказал, чтобы монопольку открыли да четверть выставили, и когда Пров остановил коня у высокого крыльца, дверь была уже распахнута, а на самом крыльце толпилось несколько мужиков, успевших узнать о неожиданном споре. Пришли воочию убедиться, так ли все, как молва по Пожитям пошла, из уст хозяина монопольки выскользнувшая.

Отер Пров жгутом соломенным взопревшие бока и ноги чалому, со своего лба пот рукавом смахнул и говорит:

– Пойду-ка я, мужики, домой. Дел по горло.

– Четверть нам, что ли, даришь? – недоуменно загалдели мужики, хотя знали, что от Прова всего можно ожидать.

– Пейте за здоровье барина-отца.

– Сам бы пригубил, – принялись упрашивать мужики.

– Обижать-то чего вас? Себя дразнить, тоже резону нет. Какая корысть, если на всех разливать?

– Аль один осилишь?

– Чего ж не осилить? Не бочка ведь.

– Ставишь две, если не осилишь. Одолеешь, с нас две.

Кивнул согласно Пров, прошел в монопольку, уселся на лавку поосновательней и налил первый стакан. Перекрестился и опрокинул его в себя. Не закусывая, второй налил. В общем, через четверть часа последний стакан не спеша вытянул. Крякнул, понюхал ржаную горбушку, посыпал густо солью луковицу и смачно захрустел. Отерев губы, молвил усмешливо:

– Раскошеливайтесь, мужики.