Гроза двенадцатого года (сборник)

Так как моего начальника, при котором я состоял (правда, без всякого дела), повезли в Москву, то и мне ничего не оставалось, как пробираться туда же, чтобы там узнать о дальнейшей моей участи. Я последовал за общим движением отступавшей армии, пока не посчастливилось мне добыть почтовую перекладную телегу, которая привезла меня в Москву, в Александров день, 30 августа.

На заставе вместо караула, обыкновенно многолюдного, увидел я лишь несколько инвалидов-сторожей да мужиков, запи-еапиых в милицию, в казакинах из грубого серого сукна и с медным крестом на шапках. Первые улицы были почти безлюдны, ставни домов и большая часть ворот затворены. Попадались иногда офицеры и солдаты, кое-как одетые и едва волочившие ноги: это были легко раненные, падеязшиеся найти пристанище у московских родных или приятелей. <…>

На главных улицах было полюднее, но почти вовсе прекратилась езда. Прохожие были по большей части из простого люда; видно было, как опи сходились кучками, тревожно расспрашивая друг друга, и потом шли каждый в свою сторону. Я шел мимо Гостиного Двора. Лавки были все заперты по случаю царского дня, по на площади собралось много народу, по большей части купцы и ремесленники. Лица их показались мне очень озабоченны, движения резки, но в то же время не выражали ничего запальчивого или мятежного. Я стал прислушиваться. Оказалось, что речь шла о Бородинском сражении, о том, что Еойска наши епешат прикрыть Москву, что под городом будет еще сражение, в котором люди намеревались участвовать, вооружившись кто чем мог. Я не встретил тут полиции, ни казачьих разъездов, которые обыкновенно появляются при скоплении народа. Толпа эта, очевидно, одушевлена была только решимостью отразить неприятельское вторжение.

На дальнейшем пути моем я проходил мимо большого Московского театра. На стенах наклеены были афиши, и я с изумлением прочитал, что вечером этого самого дня назначено играть любимую тогдашнюю пьесу «Наталья Боярская дочь». После того, что я видел на улицах, трудно было предположить, что театральные представления еще продолжаются, и, вероятно, актеров некому было слушать. Но мог ли я думать, что дня через три или четыре театр этот сделается добычею пламени!

Очень усталый дошел я наконец до того дома, где находился раненый князь Багратион с некоторыми лицами своей свиты. Мне сказали, что переезд от Можайска еще больше растревожил его рапу, что ему сделалось хуже и в комнаты к нему никого не пускают. Я узнал также, что армия усиленными переходами приближается к столице и что граф Ростопчин поскакал в главную квартиру на военный совет.

В квартире князя Багратиона мог я наконец отдохнуть и выспаться, в то время как все остальные но смыкали глаз, ввпду опасного положения, в котором находился князь, а также и потому, что беспрестанно приезжали вестопые с известиями из армии. Утром 31 августа узнали, что решено оставить столицу неприятелю. Говорили, что Барклай был в числе пемногих генералов, которые подали голоса сразиться во что бы то ни стало. Он не дерзнул бы соединить своего иноземного имени с оставлением Москвы. Зта великая жертва принесена была без ропота, без мятежа и народного негодования в самой Москве и в губерниях, только потому, что повеление шло от Кутузова.

Как только узнали о том в Москве, немедленно приняты были меры к вывозу раненых. По желанию князя Багратиона его повезли в Симу. Тогда же я узнал, что вторая армия, которою он командовал, вошла в состав главной армии и что состоявшие при нем военные и гражданские чиновники частию поступили в общий штаб, частию отпущены назад в их прежние ведомства. Олсуфьев предпочел военное поприще. Я не захотел покидать дипломатического и потому должен был возвратиться в Петербург, в министерство иностранных дел, тем более что лихорадка, которою я страдал уже две недели, не давала мне возможности продолжать походную жизнь.

Я получил паспорт и нужные бумаги, в том числе свидетельство о моих подвигах, подписанное начальником главного штаба и мною бережно сохраненное. Мне посоветовали спешить с отъездом, так как подвергся опасности не найти лошадей, разбираемых ежеминутно для увоза раненых.