Гроза на Москве

Князь вышел, а митрополит опустился на колени, продолжая прерванную молитву.

В Михайлов день густая толпа облепила паперть Успенского собора. Негде было упасть яблоку. Люди бежали с Ивановской площади, от приказов, из всех закоулков Кремля, бежали, крича, что в соборе творится дело, противное закону Божьему. В раскрытые двери среди мигающего света свечей видна была суматоха, слышались крики и площадная брань. Прервано было служение. В хаосе звуков, в облаках кадильного дыма метались человеческие фигуры, с плачем бежали женщины, уводя за руки детей.

Потом послышалось знакомое «гайда», и на паперти показались опричники, в обычных черных, богато расшитых опашнях.

В свято чтимом храме лежали перевернутые налои, подсвечники с потухающими свечами, лившими на пол воск; пение смолкло; в жуткой тишине слышались только крики и пьяный хохот.

— Гайда! Гайда! Стаскивай, что ли!

— Помогай, Гриша!

— Держи руки-то!

— Здравствуй, святой владыка, здрав будь!

— Вот так-то лучше, владыка!

Потом посыпалась площадная брань. Неистово кричали женщины:

— Батюшки-светы, митрополит-то… Господи!

— Душегубы пришли, кромешники, над церковью ругаться!

— Покарай их Господь!

Митрополит Филипп показался в дверях. Народ хлынул с паперти.

Он стоял неподвижно среди черных фигур опричников, и кровь текла у него по щеке: кто-то задел его по лицу, когда срывал покрывало. Бледный, с тоскливым взглядом детских голубых глаз, он послушно протягивал руки, когда с него срывали святительское облачение, не сказал ни слова, когда на него натянули грязные монашеские отрепья, и вдруг, обернувшись к толпе, благословил ее широким крестным знамением в последний раз с этого места.

В толпе слышались рыдания.

— Заткнем им рты горячей паклей, коли они не замолчат! — раздался окрик Алексея Басманова, и он первый поднял метлу, занося ее над головою митрополита.

Филипп зашатался, беспомощно взглянул на мучителей и пошел с паперти, а над ним колебалась метла и слышались крики:

— Гайда! Гайда! Вот как выгоняются из церкви лжеучителя! Гайда!

В простых дровнях повезли митрополита Филиппа в Богоявленский монастырь через Красную площадь. Народ бежал за санями. Не обращая внимания на крики и угрозы конвоя опричников, обезумевшая толпа неслась, стараясь схватиться за край дровней, за полозья, за гриву лошадей. Многие падали, сваленные ударами метл, поднимались и бежали вновь с криками…

— Благослови нас, владыка!

— Взгляни на нас, мученик Божий!

— Покарает Господь мучителей!

Дровни остановились у ворот монастыря. Митрополит приподнялся и поднял вверх руку.

— Дети, — слабо прозвучал его голос, — все, что мог, я сделал. Если бы не для любви вашей, и одного дня не остался бы я на престоле… Уповайте на Бога!

Возница стегнул лошадь, и дровни скрылись в монастырских воротах. И тотчас же ворота захлопнулись.

Народ долго еще шумел возле монастыря, а потом понемногу разошелся в унынии.

Накануне был суд над митрополитом в том же Успенском соборе. Ложные свидетели наговорили небылиц про жизнь его в Соловках: говорили, что он занимался волшебством. Эту ложь подтвердил привезенный из Соловков игумен Паисий, подкупленный Пафнутием, епископом Суздальским. На следующий день царь приказал Филиппу служить обедню. Во время богослужения явились в церковь опричники, прочли бумагу о низложении митрополита и, сорвав с него облачение, метлами выгнали из храма…

Прошло несколько недель. В темной келье монастыря Николы Старого с крошечным оконцем, что служила братии кладовой, на жесткой соломе сидел митрополит Филипп. Голова его была низко опущена на грудь; он думал тяжелую думу… Невдалеке зашуршала солома. Филипп поднял голову и улыбнулся. Возле него, в уголке, сидела мышь, держала в лапках корочку хлеба и грызла ее.

— Тварь Божья, все тварь Божья, — прошептал митрополит. — Слава Те, Христос, не покидаешь меня в трудную пору! Нет кругом людей, посылаешь тварь Свою…

Он отломил мякиш от хлеба и бросил его мышке.

— Не очень давно кормить нас стали с тобою, сердечная, — прошептали старческие губы, — восемь дней не давали нам пищи, а за что, не ведаю.

Мышка подвинулась к узнику ближе. Он опять отломил ей кусочек хлеба.

— Не боишься…

Зверек был совсем близко и смотрел на Филиппа черными блестящими глазками.

От слабости Филипп не мог идти, а ему хотелось увидеть хоть немного света через решетчатое, затянутое пузырем оконце. Он поднялся и пополз, гремя тяжелыми кандалами; колени его скользили по липкой, сгнившей соломе; он задыхался от смрада и сырости тесного подвала. Припав лицом к решетке, он замер, силясь разглядеть сквозь пузырь то, что делалось на улице, и вдруг задрожал всем телом, полный радостного изумления. Он ясно, отчетливо услышал шелест крыльев и сквозь пузырь окна увидел темные силуэты птиц. То голуби по старой привычке подлетали к его закрытой наглухо келье, а потом, убедившись, что некому им открыть окошко, спускались вниз, на снег. Слезы показались на глазах узника. Но крепка была решетка темницы…