Гроза на Москве

Она стояла в той самой заросли, где два года тому назад ее нашел князь Иван, когда опричники искали ее на дворе у тетки. Теперь опричники пришли за ним, и она не могла его выручить...

Раздвигая густые зеленые ветви боярышника, она жадно смотрела на двор с утоптанной травою, где столпились слуги. Послышался шум в доме; распахнулись двери, и на резном крыльце показался князь Иван. Потемнело в глазах у Марфы; шибко забилось сердце; рыдания подступили к горлу.

- Князь мой... любый... голубь мой... - шептали ее побелевшие губы.

По пухлому лицу Власьевны тихо катились слезы. Она поддерживала Марфу и тихо, почти беззвучно бормотала:

- Никшни, ягодка... сдержись, сердешная... скрепи сердце...

Он был без шапки, бледный как смерть, но казался твердым; высоко держал он голову, хоть и был позорно связан по рукам веревками. За ним показалась могучая фигура князя Михаила Матвеевича Лыкова, тоже связанного; на грудь низко упала серебряная борода.

Князь Иван на минуту остановился, окинул зеленый двор прощальным взглядом, посмотрел на старые липы, свешивавшиеся из сада Собакиных, наверное, подумал крепко о той, которая ждала его в их тени, и, тряхнув головою, бодро пошел вперед.

- Гайда! Гайда! - раздалось за ним, и из хором повалили опричники.

Потом князя Ивана посадили на лошадь, посадили и князя Михаила Матвеевича и опять загикали.

В криках и топоте копыт не слышали опричники отчаянного женского крика, который зазвенел в густой заросли... Марфа Собакина упала замертво на руки старой няньки Власьевны...

Прошло две недели, но о Лыковых не было никаких известий.

Была суббота. Смеркалось... Старая Авдотья Григорьевна Собакина вернулась давно от всенощной и улеглась на постель отдохнуть; из сумрака опочивальни слышался ее ворчливый голос:

- Ужо батюшка вернется, племянница, что я ему скажу? День и ночь слезы льешь, а что толку? Разве у тебя, по твоему богатству, женихов не хватит? Был бы товар, а купцы найдутся! Что молчишь-то, ровно мертвая?

Никто не ответил. Ворчливый голос становился все медленнее и тише:

- Пожалуй, плачь... Уж коли под стражу попал - не быть добру, грозен царь, никого не милует... Ты о нем бы молчала: забыла нешто, как два года назад здесь опричники тешились?

И опять, не получив ответа из соседней светлицы, старуха замолчала...

Золотистая головка поднялась от стола. Заплаканы были глаза Марфы. Тихо встала она и прислушалась к сонному дыханию тетки; крадучись, побежала вон из светлицы в сени, а оттуда на крыльцо, а с крыльца в сад, к частоколу.

- Власьевна, здесь?

- Немало времени уж я жду тебя, касатка.

- Ну что, выведала?

- Жив еще голубчик наш, и старый князь жив, а сказывали, пытали их крепко...

Глаза Марфы широко раскрылись от ужаса.

- Пытали... как пытали? Как пытали-то?..

- А не ведаю как, только жив еще, знаю я. Слышала, болтают люди, вину на них обоих кладут, дескать, бунтарям потворствовали, митрополита Филиппа руку держали, а пуще того, что с новгородцами заодно были, Псков и Новгород Жигмонту-королю отдать хотели, а на место законного царя Владимира Андреевича, князя Старицкого, покойного норовили поставить. Сказывают, многих под стражу взяли и из кромешников: Вяземского князя, Басманова с сыном и много других...

- Да когда ж это было, Власьевна?

- Никогда, ясочка, а так только толкуют. Да еще толкуют: недаром в заморские края оба ездили. Они к Жигмонту-королю гнут...

- А Осетра видала? - вся замирая, спросила Марфа.

- От Осетра самого и слышала, милая, про пытку. Он тут у меня в подклете сидит; сюда приведу...

Сморщенное лицо исчезло, но вскоре появилось снова, а рядом из тени лип выплыла голова странного человека в войлочном колпаке с вылезающими водянистыми глазами, с бабьим лицом без бороды и усов, с серыми волосатыми бородавками. Громадный пухлый рот растягивался до ушей привычной улыбкой.

- Вот и я, боярышня ласковая, - прозвучал немного сипловатый голос, и вдруг круглое лицо совсем расплылось в радостную улыбку. - Ах ты, борода мочальная, нос луковка! Ах ты, медведь тебя задери! Да никак новгородская боярышня!

Он снял колпак и низко поклонился.

- А я тебе нешто не сказывала? - вступилась Власьевна.

- Да ведь я думал, ты, старая, обманываешь! Так то боярышня наша! Чай, не забыл я, как она оделяла меня еще отроковицей, сколь была ко мне и к мишке моему милостива, когда я по дворам новгородским медведя водил!

- Ну, полно врать: время не терпит, - строго остановила Власьевна. Слышал, что я тебе давеча толковала?

- Как не слышать, тетенька, медведь тебя задери!

- Медведей тебе голодных наготове держать велено?

- Велено, велено, старая, от самого государя наказ был - не будь я Субота Осетр!

- Ну, развякался! Слушай дело... Я уж тебе все сказывала...

- Сказывала, тетенька, сказывала...

- Субота, - молвила тихо Марфа, и голос ее дрожал мольбою, - вот тебе перстенек: изумруд велик; вот запястья, гляди: лалы-то какие... а после дам и жемчугу: сейчас не могу достать... А после... озолочу тебя, Субота...

Субота взял перстенек и запястья, но покачал головою.