Гроза на Москве

Григорий вытаращил глаза.

— Ой ли, князь? Что ты сказываешь?

— А куда ж нас деть, Гриша, коли мы царевне не полюбимся? Скажет она: долой опричнину, ну царь и долой нам головы… Кесим-баши… — прибавил он и жестко засмеялся.

Грязной мрачно смотрел на князя.

— Вечор в Балчуге я все промотал, что было, как и в те поры, когда вы меня в опричнину вписали; сперва я не боялся: думал, волка ноги кормят, а нас — земские… Размечу одну-другую усадебку и с накладом буду, а как вспомнил царские речи, и до того обидно стало — жизни б решился!

Он помолчал.

— Для того ль перед царем, забыв совесть, прости Господи, вьюном верчусь; как коза блеять научился; срамные речи говорить привык; в бабьем сарафане плясать, по застенкам лазать, всякие мерзости творить; для того ли я стал на Москве противен — детей мною пугают, кромешником называют, проклинают… А крови-то на мне, крови, Матерь Божья, Владычица! Пьяный я завсегда, разгульный, соромный, беспутный, от пьянства не просыпаюсь… пропащий я человек, князь, а ты говоришь: скоро царевна опричнину сменит… Куда ж я денусь в те поры?

Михайло Темрюкович, подливавший все время в чарку Грязному вина, налил ему целый ковшик какой-то темной густой жидкости.

— Вот испробуй — отменное вино… Из самого Рима прислано.

Григорий был уже сильно пьян.

— Так оно будет, — спокойно говорил Михайло Темрюкович, — так оно будет, коли мы сами своему горю не поможем. А поможем — опять по-старому заживем: потекут и к тебе и ко мне в мошну денежки; сладко будем есть, играть в кости, в шашки, а пиры задавать на весь мир…

— Ой ли, князь? А как тому горю помочь?

Князь Черкасский придвинулся ближе к Грязному.

— А извести царевну…

В полутьме покоя странно блеснули огромные белки глаз князя. Григорий даже отшатнулся и перекрестился.

— Господи Боже мой, что выдумал? Оборони, Царица Небесная! Да в уме ли ты, князь?

— Я-то в уме, а вот в уме ли ты, про то не ведаю, — опять рассмеялся князь. — Нынче я царский шурин, и у меня золота и серебра много и отовсюду почет, и ты царский любимый опричник, а завтра шурином царским будет брат Марфы, купец Собакин, что и носить-то боярского кафтана не умеет, а ты полетишь на осиновую плаху за то, что очень смешил государя. А не будет царевны-досадницы — авось, дело иначе пойдет.

— Будет другая царевна, — заплетающимся языком возражал Грязной.

— А нешто нельзя женить царя на какой-либо из наших, что ко всем нам будет милостива?..

Грязной закивал головою.

— Отчего ж? Можно… Вон у Григория Лукьяныча дочь есть Марья, из себя — красавица… только он, царь, ее в жены своему телохранителю любимому, Бориске Годунову, прочит.

— Найдет другую, — махнул рукою князь, — а себе возьмет Марью. Ну что ж, Гриша, по рукам, что ли?

— Что по рукам, князь?

— Да про царевну? Ты ее на свою душу возьмешь, а я тебя озолочу. Видал у меня ларец жемчуга? Ему нет цены. Тот жемчуг тебе. Видал у меня меч турецкой работы? Самому государю хотел поднести! Тебе… Видал у меня в шкафу стопы и ковши чистого золота? Тебе… — Он склонился совсем близко к Грязному. — Бочонок золота еще выкачу, слышишь? Мне самому нельзя: я у царя на примете; я — шурин. Мне и касаться близко нельзя. А ты — царский потешник; куда ни сунься, что с тебя взыщется? К тому ж ты и к девкам вхож… сказывали; о тебе и день и ночь Дуняша чернобровая думает. Пообещай ее замуж взять — чего ни сделает сердце девичье слабое, мягкое, ровно воск, податливое?..

Григорий вскочил. Он едва держался на ногах. В душе его кружились вихрем восторг и ужас. Он представлял себе ясно, как он будет пересыпать из руки в руку золото из бочонка князя Черкасского, как будет держать в руках тяжелый ларец, полный жемчуга, как будет он любоваться мечом, предназначавшимся для самого царя, а главное, как потом будет тешиться в Балчуге… И рядом с этим выплывало, как из тумана, личико Марфы Собакиной, в ее полудетском образе, когда он напал на дом ее тетки. Он видел ее как живую, как она бежит от него из церкви после всенощной, закрываясь фатою, и только раз кидает на него, оборачиваясь, взгляд, полный стыда и ужаса… Теперь эта девочка — царевна, а скоро она будет царицей. Говорят, что государь любит ее крепко, несмотря на то что она ведет себя с ним почти дерзко, встречает холодно, тоскует и все просится в монастырь. Что если царь узнает, кто сгубил ее?

Холодный пот выступил у него на лбу. Он дрожал мелкой дрожью.

— Не… не могу я… не могу, князь, воля твоя… Прощай…

Хмель начинал у него проходить. Князь не спускал с него глаз и вдруг, придвинувшись совсем близко, взял за пуговицу кафтана и прошептал:

— А… на плаху, Гриша, хочешь?

Григорий смотрел на него растерянно.

Жестко звучал голос князя Черкасского, и тяжело падали слова:

— Мне жалеть и терять нечего, Гриша, а тебе есть что. Женись царь сегодня на Марфе — завтра не будет опричнины, и будем мы все там, где теперь Басмановы с Вяземским. Я шурин царский и пойду в первую голову. Ну, Гриша?

— Я… не могу…

Князь усмехнулся.