Гроза над крышами

Оставил башмаки на крыльце, сунул ноги в разношенные домашние туфли и вошел в дом. Услышав звяканье посуды на кухне, направился туда, повесив на крючок берет, но не сняв кафтанчика и даже не расстегнув, чтобы маманя оценила должным образом. Она в свое время окончила Школариум, два года пробыла Приказчицей в отцовской мастерской, так что в делах учебы разбиралась прекрасно, со знанием дела понимала и успехи Тарика, и неудачи.

Как он ждал, как случалось в прошлые разы, так и сейчас произошло. Словно по написанному: маманя радостно всплеснула руками, прояснившись лицом:

— Ой, Тарик! А я беспокоилась, даже святой Ермолине помолилась, покровительнице книжного дела и учения... Все-таки квартальные испытания! Когда я училась, никто из наших туда не удостоился попасть... И совушка золотая, и шнурочек...

— Да вот справился, маманя, — сказал Тарик не без вполне понятной и простительной скромной гордости. — Отвечал гладко, ответы знал назубок... и даже рыбки принес.

С еще более сильной гордостью он достал рыбину из сумки и положил на стол, развернув вощеную бумагу так, чтобы рыбеха предстала во всей красе. Однако маманя словно бы даже слегка опечалилась:

— Тарик, где ж ты такое великолепие раздобыл? В лавках они бесову уйму денег стоят... Неужели...

— Ничего подобного, маманя, — живо запротестовал он. — Я ж не Мутный какой, чтобы дорогущее тибрить, знаю, что за это бывает. Святое слово, честным порядком досталась. Смело можно сказать, что заработал...

И кратенько рассказал, как помог найти дорогу заплутавшему в городе рыбарю, проехал с ним почти до места, и тот в благодарность одарил рыбехой. О цветке баралейника, понятно, упоминать не стал — это оставалось только его заботой.

— Совсем большой стал, добытчик... — одобрительно сказала маманя.

Обнять и прижать к груди, как в прежние времена, и не пыталась — с некоторых пор, подросши, он уклонялся от прежних нежностей. Достиг тех годочков, когда в мамане начинают видеть еще и женщину, так что в ее объятиях чувствуешь себя неловко.

— Вот и хорошо, — сказала маманя, домовито присматриваясь к аппетитно пахнущей на всю кухню рыбине, и отмерила ладонью примерно треть от хвоста. — Это будет папане, очень он уважает с пивом рыбку, и непременно от хвоста. И нынче вечером, чтоб ты знал, пиво будет пить от души. Радость у него! Когда приходил обедать, рассказывал. Какая-то у него наметилась выгодная негоция с гаральянским купцом, после обеда окончательно должны по рукам ударить и пойти к нотару^{79 80} соглашательную бумагу писать. И к вечеру я земляного хруста сварю с приправами, рыбка в самый раз будет. Иди одевайся в домашнее, буду тебя кормить, а то ведь с утра ни кусочка во рту не было...

Тарик пошел к себе, в большую комнату с двумя кроватями, где он три года роскошно обитал один с того времени, как старший брат ушел в солдаты. Первым делом старательно спрятал далеко под матрац растрепку — матрац совсем недавно выбивали и выкладывали на солнышко, так что в ближайший месяц маманя постель не потревожит, только белизну^8л менять будет аккуратно. Повесил в шкаф школярский мундирчик — там еще висела добротная одежка брата в ожидании, когда придется Тарику впору (но до этого еще далеко). Надел домашние штаны и рубаху, в паре мест так искусно заштопанную маманей, что и не видать следов двух его проказ, за каковые он получил легонькую взбучку с напоминанием, что канифас денег стоит, а они не землеробы и домотканину не ткут.

Ничего, от пары подзатыльников еще никто не умирал, особенно если учесть, что Байли-Циркачу не повезло гораздо больше. Они вместе убегали из сада дядюшки Дориса, не успев набрать за пазуху изрядно яблок (сторож, хитрован, объявился неожиданно, зашумел трещоткой, пустился за ними... Хорошо, что был без собаки). Оба напоролись на гвозди, вбитые сторожем накануне в кромку забора, но Тарик отделался пустяковой прорешкой, а вот Байли располосовал рубаху от ворота донизу, все яблоки высыпались, а дома отходили ремнем — к чему Байли, впрочем, был привычен. Тарик честно поделился с ним добычей — и главное, сторож их не узнал, видел только спины, так что каким родителям было идти жаловаться, осталось загадкой.

Вымыв руки в чистой лохани (признаться, по требованию мамани: сам он полагал, что они и так чистые), Тарик уселся за стол, на свое обычное место, у ямки, выдолбленной им, когда маманя куда- то отлучилась. Было ему тогда пять годочков, неразумен еще, вот и взял острый ножик, коего настрого запрещалось касаться (два порезанных пальца и подзатыльник после перевязки). С тех пор стол перекрасили, но ямка глубокая осталась, и это стало «место Тарика» — сначала шутливо, а потом всерьез.

Маманя хлопотала от плиты к шкафу, выставляя на стол тарелки и блюдца с закусками — как будто праздничный обед накрывала. Впрочем, золотая сова со шнурочком — это, пожалуй, праздник...