Гроза Византии

Конные ристалища, известные еще в древнем Риме, особенно развились в Константинополе со времени императрицы Феодоры, жены Юстиниана, сумевшей придать им даже политическое значение. Вначале явились четыре партии, разделявшиеся по цветам своих одеяний: были красные, белые, голубые, зеленые.

Красные обозначали собой силы солнца и, вообще, огня, белые — зиму и ее влияние на землю.

Эти две партии не пользовались никаким влиянием среди константинопольцев.

Нельзя сказать того о зеленых и голубых.

Первые олицетворяли собой высшую власть, императорский двор, вторые -народ, море…

Эти партии постоянно боролись между собой и не только в цирке, но и в жизни. Народ видел в голубых олицетворение самого себя и всегда стоял за них. При Феодоре эта вражда достигла крайних пределов и едва не закончилась народным восстанием, которое успокоило только необыкновенное присутствие духа императрицы.

Всем же доступное состязание партий обыкновенно происходило на ипподроме.

Ипподром состоял из продолговатой выравненной арены, одной своей стороной примыкавшей к крутому склону холма, на котором были устроены места для зрителей. С противоположной стороны была искусственная терраса также с местами для зрителей, изгибавшаяся в своем конце в виде полукружия. Возницы получали обыкновенно при состязаниях места по жребию, и в константинопольском цирке их допускалось на ристалища неограниченное количество.

При установке колесниц всегда соблюдалось следующее правило. Перед каждым стойлом протягивалась веревка. Лишь только давался сигнал к началу ристалища, веревки перед самыми дальними стойлами одновременно опускались. Когда выехавшие из них колесницы достигали следующих ближайших стойл, отворялись и эти последние, и так до конца, пока все колесницы не выстраивались в одну прямую линию около заранее помеченного пункта.

После этого начиналось самое ристалище.

Колесницы во весь опор мчались вдоль ристалища сперва мимо его правой террасы и, достигнув заключающего террасы полукружия, поворачивали и продолжали путь вдоль левой террасы. Место поворота обозначалось особым столбом — кампером, от которого шел барьер, ограниченный на другом конце величественной статуей Гипподамии.

Длина арены была тысячу двести футов, а ширина сто.

Начало ристалищ возвещалось поднятием в воздух бронзового орла, а конец их — спуском на землю золотого дельфина.

На ристалища собирался от мала до велика весь Константинополь. Приходили даже из окрестностей.

Чернь не стеснялась во время состязаний присутствием императора. Она стояла всегда за своих любимцев голубых, и очень часто императоры должны были вступать в спор на состязаниях с народом.

Красные и белые никогда не привлекали к себе особенного внимания. У них были худшие кони, менее искусные возницы и, если они выступали, то обыкновенно только для начала состязания…

Зато борьба голубых и зеленых всегда приковывала к себе внимание зрителей. За тех или других ставились огромные заклады. Чернь отдавала в азарте свои последние гроши, рискуя остаться в тот же день без необходимого пропитания. Победа той или другой партии встречалась бесконечными криками восторга с одной стороны, проклятьями и угрозами с другой. Борьба с ипподрома, как уже сказано выше, нередко переходила на улицы Византии и заканчивалась подчас кровопролитием.

По своему политическому значению, голубые и зеленые были так могущественны, что нередко возводили даже на престол императоров.

16. ВАСИЛИЙ И МАРЦИАН

В разговаривавшем с ним придворном македонянин узнал одного из влиятельных придворных куртизанов, пользовавшихся большою благосклонностью не только самого порфирогенета, но и его дяди Вардаса.

Еще сегодня утром этот самый придворный не ответил даже кивком головы на почтительный поклон македонянина, а теперь, после того как этот последний имел продолжительную беседу с глазу на глаз с императором, он сам первый нашел нужным заговорить с ним, как со старым приятелем.

Звали этого куртизана Марциан.

— Куда ты так спешишь, Василий? — говорил он. — Я едва мог остановить тебя… Поклон тебе от прекрасной Зои.

— Благодарю тебя, Марциан, — ответил Василий, — твое известие наполняет радостью мое бедное сердце.

— Бедное, ты говоришь? Не верю! Или ты все еще тоскуешь по своей Ингерине? Так зачем же ты уступил ее другому?

— Нет…

Нет… — быстро заговорил Василий, почуяв в этих словах ловушку. — Я не знаю, о какой Ингерине ты говоришь?

— Уж будто?

— Право…

— А та, из-за которой наш великолепный порфирогенет столько времени забывает и нас, и пиры, и даже цирк?

— Что же она мне?

— А прошлое?

— Оно забыто!

— Так скоро?…

— Ты меня удивляешь, Марциан! Долго ли, скоро ли, но великолепная Ингерина теперь для меня недосягаема… Она стоит на такой высоте, что при одном взгляде на нее у меня может закружиться моя бедная голова.

— Ты не искренен…

— Я говорю, что чувствую… Она недосягаема для меня.

— Но эта высота не из тех, до которых нельзя подняться…

— Не понимаю твоих слов…