Гроздь

«Я на море гляжу из мраморного храма…»

Я на море гляжу из мраморного храма:
в просветах меж колонн, так сочно, так упрямо
бьет в очи этот блеск, до боли голубой.
Там благовония, там — звоны, там — прибой,
а тут, на вышине, — одна молитва линий
стремительно простых; там словно шелк павлиний,
тут целомудренность бессмертной белизны.
О, муза, будь строга! Из храма, с вышины, —
гляжу на вырезы лазури беспокойной, —
и вот восходит стих, мой стих нагой и стройный,
и наполняется прохладой и огнем,
и возвышается, как мраморный, и в нем
сквозят моей души тревоги и отрады,
как жаркая лазурь в просветах колоннады.

«Туман ночного сна, налет истомы пыльной…»

Туман ночного сна, налет истомы пыльной
     смываю мягко-золотой,
тяжелой губкою, набухшей пеной мыльной
     благоуханной и густой.

Голубоватая, в купальне млечно-белой,
     вода струит чуть зримый пар,
и благодарное я погружаю тело
     в ее глухой и нежный жар.

А после, насладясь той лаской шелковистой,
     люблю я влагой ледяной
лопатки окатить… Мгновенье — и пушистой
     я обвиваюсь простыней.

Чуть кожа высохла, — прохлада легкой ткани
     спадает на плечи, шурша…
Для песен, для борьбы, для сказочных исканий
     готовы тело и душа.

Так мелочь каждую — мы, дети и поэты,
     умеем в чудо превратить,
в обычном райские угадывать приметы
     и что ни тронем, — расцветить…

«На черный бархат лист кленовый…»

На черный бархат лист кленовый
я, как святыню, положил:
лист золотой с пыльцой пунцовой
между лиловых тонких жил.

И с ним же рядом, неизбежно,
старинный стих — его двойник,
простой, и радужный, и нежный,
в душевном сумраке возник;

и все нежнее, все смиренней
он лепетал, полутаясь,
но слушал только лист осенний,
на черном бархате светясь…

«Нас мало — юных, окрыленных…»

Нас мало — юных, окрыленных,
не задохнувшихся в пыли,
еще простых, еще влюбленных
в улыбку детскую земли.

Мы только шорох в старых парках,
мы только птицы, мы живем
в очарованьи пятен ярких,
в чередованьи звуковом.

Мы только мутный цвет миндальный,
мы только первопутный снег,
оттенок тонкий, отзвук дальний, —
но мы пришли в зловещий век.

Навис он, грубый и огромный,
но что нам гром его тревог?
Мы целомудренно бездомны,
и с нами звезды, ветер, Бог.