Грозная Русь против «смердяковщины»

Собрав немалое войско, Лукьян Максимов двинулся на усмирение – и где-то на Айдаре случилось нечто странное. Сперва маленькая, фактически без жертв с обеих сторон стычка, затем отступление – в полном порядке – булавинского скопища, которое никто и не подумал, вопреки законам степной войны, преследовать, а на следующий день, после долгого ночлега и плотного завтрака, – чудо. Согласно донесению войскового атамана царю, «закотный городок налетом взяли, тех воров разогнали, ста и еще двум урезали для науки нос, десять и одного повесили за ноги, а иных постреляли».

Красиво, да, но в архивах Черкасска сохранилось и другое донесение, предыдущее, на имя самого Максимова, от некоего Ефрема Петрова, атаковавшего и бравшего этот самый Закотный городок. И вот там-то сухо, как положено в ведомственной переписке, сообщается, что «на то место, где воры стояли, и в том месте их, воров, не явилось, только стоит их воровской табор, телеги и лошади». То есть никакого боя и никаких репрессий не было; «ворам» и их атаману дали шанс уйти куда глаза глядят и больше не отсвечивать. Это было и порядочно (Кондратию Афанасьевичу намекнули, что зла не держат), и мудро, поскольку Петр, при всей своей подозрительной натуре, поверил. Если при первых известиях о гибели Долгорукого он отдал приказ по действующей армии усилить над казаками контроль и даже (на всякий случай) отобрать у них лошадей, то донесение Максимова его вполне успокоило. «То, как ясно ведомо, – писал он Меншикову, – учинилось не бунтом, но те, которых князь Юрий высылал беглых, собрався ночью тайно, напали и убили его. И сами ж казаки ж из Черкасского послали на тех беглых несколько сот».

То есть, пусть и с непредвиденными осложнениями (а в каком большом проекте их не бывает?), план удался. Недоверчивый и подозрительный царь не только «купился», но и – при всей своей скупости и стремлении тратить каждую копейку на нужды действующей армии – послал на Дон «за верность и усердие» колоссальную по тем временам награду: десять тысяч рублей. Почти столько же, сколько отсыпал за реальную Астрахань. Теперь оставалось только решить вопрос с Булавиным, разрозненные отряды которого собрались вокруг Бахмута, невесть чего ожидая. Насколько можно судить по казачьим летописям, решать хотели по-хорошему. Объявленный в розыск, Кондратий Афанасьевич побывал в Черкасске (правда, переодетым, но кого это могло обмануть), встречался, как стало известно позже, уже на следствии, «со старыми со казаками», видимо обсуждая свою дальнейшую судьбу. Вариантов, собственно, было немного, вернее один, давно известный, – к брату Игнату. На что он, как явствует из документов, согласился и убыл с Дона. Но вместо Кубани вскоре всплыл на Сечи.

Я пришел дать вам…

Можно предположить, что в это время из подсознания Кондратия Афанасьевича полезли на свет долго дремавшие бесы. Вполне возможно, он мечтал о популярности, о власти, о великих делах, а приходилось прозябать в Бахмуте. Иных объяснений его поступкам я не вижу. Но, как бы то ни было, в Запорожье он шел недаром. Тамошние «лыцари» и вообще никакой власти не любили, а к тому же аккурат в ту пору Мазепа выпросил у Петра – в пользу своего Миргородского полка – богатые рыбные ловли и селитренные промыслы на реке Самаре, и Сечь была в бешенстве.

Появление Булавина, сечевикам незнакомого, но с рекомендациями от Драного, который по молодости в Сечи бывал и запомнился, плюс крики о «поругании старой воли» сорвало заслонки окончательно. Старый кошевой Павел Финенко, умевший кое-как смирять страсти, вылетел в отставку, новым выкликнули Костя Гордиенко, совершенного отморозка, но с мозгами и парой курсов киевской «Могилянки», которого на Сечи называли «Кротом», а Мазепа исключительно «сей злохитрый пес Костька». Он, будучи избран, идти на Дон «всем войском» панам-товарищам не посоветовал, и его послушались (ума хватило), но желающим крикнули: «Любо!» А на запрос Мазепы и воеводы Голицына о выдаче «вора» ответили в том смысле, что с Сечи, как и с Дона, выдачи нет. Да и сил «осилить тех воров» в наличии не имеется. Так что, мол, приходите и берите сами. Что Мазепа и сделал, выслав на «ловлю и поимку» два полка. Однако Булавин искушать судьбу не стал, ушел миром и в марте 1708 года, ведя за собой пару тысяч запорожцев и ораву голытьбы, занял Пристанский городок на «верхах».

И взорвалось.