Грозная туча

— Упал я на колени и промолвил чистым русским языком, не похожим на их «вуй, вуй»: «Власть ваша, а я знать ничего не знаю…» — «Гальт, гальт!» — кричат басурмане, словно галки какие, а сами на меня так вот и напирают, и напирают. Я уж думал, что мне конец пришел. А они, разбойники, хохочут да промеж собой на своем басурманском языке так и лопочут. А один палашом на меня показывает и говорит: «Катю?». «Ох, батюшки светы! — подумал я. — Ишь нехристи! Проведали, что наши в Катюшино уехали». Да и я не промах: не в Катюшино, мол, господа уехали, а в Нижний. Они все гогочут, видно, мне не верят. А один из них как подскочит ко мне да рубнет палашом по войлоку. Рассек веревки, и оба графинчика разлетелись вдребезги, и сладкая водка пролилась. Тут у них поднялся уж такой хохот, что я думал, они с лошадей попадают, а сами пальцами то на меня, то на водку показывают да за бока от хохоту хватаются. Чтобы им пусто было!.. «Адъю!» — кричат и кланяются мне, словно взаправду со мной прощаются. «А чтоб вас нелегкая унесла!» — думаю. Ну, наконец, уехали. Я поднялся, выпил остатки водочки — только на донышках графинчиков и осталось — и пустился далее в путь…

Пока все это происходило возле Дмитрова, Анисья со своими товарищами приближалась проселками к Москве. Сначала шли они спокойно. Им только и попадались крестьяне — такие же напуганные, как и они сами. Но только лишь вышли они на большую дорогу, как видят, скачут прямо на них солдаты. По мундирам видно — не наши.

— Пойдемте стороной! — говорит Анисья своим спутникам. — Может, они нас и не приметят.

И точно, французы проехали мимо, а за ними и подводы потянулись. Едут себе по дороге, на наших путников никакого внимания не обращают. Проехали и обозы… Вдруг видит Анисья, один из обозных отпряг лошадь, на нее садится и едет к ним обратно.

— Егоровна, ведь это за тобой! — говорит деверь Анисье. — Котомочку твою увидел!

Анисья бухнулась им в ноги и ну вопить:

— Батюшки! Кормильцы! Не покидайте меня горемычную, не давайте меня молоденькую в обиду вражьим детям, нехристям окаянным!

— Скидай скорей котомочку! — говорит ей деверь. — Да брось ее наземь. Может, и оставят нас в покое.

Сбросила Анисья котомочку с плеч, а сама бежать с деверем пустилась. Бежит да кричит остальным:

— Коли оставит он мою котомочку, мне назад принесите.

Тут француз подскакал к остановившимся спутникам Анисьи, соскочил с лошади, схватил котомку, пошарил, вынул из нее несколько сверточков, швырнул снова ее наземь и поскакал прочь. А Анисьины попутчики подняли котомку и понесли ей.

— Что, родненькие, не взял ли он чего? — спрашивает их Анисья.

— Вынул он, — отвечают ей, — кусок пирога, да лепешки, да еще крошечный мешочек. Как развязал он тот мешочек, мотнул головой, сказал «бон», сунул его в карман да и ускакал.

— Ах я дура этакая! — посетовала Анисья. — Ведь мешочек-то тот дорогого стоит: в нем серьги мои да кольца золотые, да денег полтина целая. Ах я недогадливая! Мне бы сунуть мешочек тот за пазуху или на гайтан ко кресту привесить… Леший меня дернул в котомку его положить!..

Погоревали-погоревали все с Анисьей и снова пустились в путь. Чем дальше идут, тем менее народа православного им попадается: все французы двигаются с обозами. Чуть лишь наши попутчики их завидят, тотчас в лес свернут или в кусты спрячутся и выжидают там, пока те не проедут. На ночлег в усадьбы заходили. Везде пусто, безлюдно; дома барские стоят заколоченные. Прислуги — ни души.

Дошли они до монастыря Никола на Пестуши, глядь, а там уж французы стоят. Они пустились бегом в сторону к соседней усадьбе. Там их встретила работница и повела в батрацкую. Но лишь только они переступили за ворота во двор, видят — и там французы. Они было назад, да работница их остановила: не бойтесь, сказала она им, они обидеть вас не посмеют; старшой их, полковник или генерал, не знаю, стоит в барском доме и не позволяет им никого обижать.

Работницу эту Ириной звали. Она их ввела в батрацкую, накормила и на ночлег оставила. Угорела ли Анисья в тепло натопленной избе или так уж от усталости и постоянной боязни французов, только она поднялась с постели совсем больнешенька.

— Как хочешь! — говорит ей деверь. — А мы ждать тебя не станем. Лежи тут, коли добрые люди тебе угла и хлеба не жалеют. А мы тем временем в Москву сходим и за тобой Прокофия пришлем, а не то сами назад сюда вернемся.

Проходит день. За ним — другой, третий. Анисья совсем уж оправилась, а из Москвы все никого нет. Заныло сердце у бедной, думает: «Жив ли Прокофий?..» — «Дай-ка я одна схожу в Москву», — говорит она Ирине, помогая ей вечерком полоскать белье на плоту.

— И то ступай! — говорит та. — Уж если тут старшой им грабить не позволяет, так в Москве подавно должно быть тихо; там их император проживает и порядок свой, говорят, установил.