Грозное дело

Трофим мотнул головой и подумал, что надо думать о другом. О чём? Да о чём хочешь. Можешь что угодно задумывать, всё равно ведь темнотища, ничего не видно. Так, может, он сейчас и не в колодце, а, может, он в своих сенях лежит? А почему в сенях, почему до лавки не дошёл? Как почему? Шёл, шёл и завернул к Демьянихе. И кто Демьяниху осудит? Она же баба одинокая, вдова. Ну и зайдёт, бывало. А у Демьянихи всегда и пироги, и чем запить, и вообще. Вот так! Гапка это терпела, терпела, а однажды вот так ночью, в такой же тьме, Трофим с Демьянихой вдруг слышат: бах-бабах! бах-бабах по двери! Уже давно за полночь, а эта чувырла рубит топором, кричит: «Трофим, пёс проклятый! Лучше не выходи, зарублю!» Ну, он и не стал выходить, он же не враг себе. Его через подпол выпустили. Он вылез из подклета, смотрит: луна светит, видно далеко, Гапка на Демьяновом крыльце стоит, кричит, чтобы Трофима вызвали, а он, Трофим, боком-боком вдоль тына – и дальше по лесенке к себе, и уже взялся за дверь…

Как ему вдруг сзади обухом по голове шарах! – и он через порог ввалился к себе в сени и лежит, и ничего не помнит. А дверь открытая стоит. Дело было зимой. Ох, и замёрз он тогда! Долго он тогда лежал, как ему после рассказали. Сейчас у него только одна нога мёрзнет, та, которая без сапога, а тогда он весь продрог. Если бы Гапка не одумалась, так бы и околел. Но посреди ночи вдруг почуял – его волокут. Прислушался – а это Гапка. А он – как мешок. Ни рукой, ни ногой не шевельнуть, и голова в крови, и кровь засохла. А Гапка его дальше волочёт. Заволокла в горницу, на лавку взвалила, укрыла и ещё сама рядом легла. И вот она лежит, в слезах вся, причитает: «Царица Небесная, спаси его, век буду на Тебя молиться, не дай ему, дураку, помереть, не виноватый он, опоили его, обнесли, обкурили». А он лежит как мёртвый! Только голова гудит. Так всю ночь и пролежал. Только утром и продрал глаза, когда Мартын, князев дворский, пришёл, начал им в дверь стучать и костерить: «Скоты поганые, никому всю ночь не дали спать, князь на вас гнев положил, сошлёт вас в дальнее село!» Только тут Трофим очухался, смотрит – он дома, рядом лежит Гапка, глазами лупает, молчит. А что ей говорить, они же не венчаны, она и так должна быть рада, что он её из дому не гонит. Кто она? – никто, а он – царев стряпчий, он у себя в Приказе второй человек после князя Михайлы, да и что князь? Он туда неделями носа не кажет, тогда Трофим первый, над ним только царь…

И как только вспомнил про царя, так сразу всё исчезло. Опять стало темно и холодно. Трофим сидел в сухом колодце, в Троицкой башне. Глухая ночь. Набрехала Мотька, тварь поганая, никакого выхода отсюда нет, думал Трофим. Здесь есть только один лаз – сверху, и там, наверху, стоят зюзинские люди, они утром сюда спустятся, обвяжут Трофима верёвками, поволокут наверх, а там опять через двор, а после мимо царского крыльца. Трофим начнёт кричать: «Куда вы, ироды? Меня царь ждёт, он сам будет меня пытать, я хочу к царю, пусть царь меня пытает»… Но Зюзин засмеётся, скажет: «Нет, пёс, мы тебя к царю не поведём, царские пытки ещё нужно заслужить, а мы тебя сами пока что попытаем – от души!»…

Представив это, Трофим вздрогнул. Его начало всего трясти. Нет, думал Трофим, так нельзя, так он до утра не доживёт. Да и что он раскис, будто баба, ничего же ещё не случилось. А вот в тот недобрый новгородский год, уже после того, как он оробел перед Шубой…

43

В том тёмном закутке за Торгом, сразу после того, как Трофим упустил Шубу, он думал, Ждан его убьёт за это. Ждан и вправду почернел от злости, но всё же сдержался, не стал хвататься за нож, а только плюнул, развернулся и ушёл. А Еремей сказал:

– И ты наплюй. И то, беда большая: человека не зарезали. Ну да даст Бог завтра день, завтра и зарежем.

Трофим на это промолчал. Еремей тогда добавил:

– Ждан у нас горячий, но отходчивый. Завтра опять придёт, будем опять Шубу караулить. Вот увидишь!

Но назавтра Ждан не появился. Трофим сказал, что надо бы сходить его проведать. На что Еремей в сердцах ответил, что он не знает, где искать Ждана. Знает только, что за Волховом, на Софийской стороне.

– Надо будет, сам объявится, а пока, значит, так надо.

Трофим не спорил. А что спорить? У Еремея бирка была старшая, а у Трофима младшая. А у Ждана – старше Еремеевой.

И опять всё пошло по-старому: Еремей с Трофимом ходили на Торг, торговали всякой дрянью, по сторонам поглядывали, примечали и ждали, когда придёт Ждан. И только уже на пятый вечер Еремей сказал, что больше нет его терпения, отдал свой лоток Трофиму и пошёл к Ждану. А Трофим вернулся в их каморку, зажёг плошку и сел ждать.

Еремей вернулся за полночь. По его виду ничего нельзя было понять. Трофим подал хлеб, Еремей взял его в руки, руки задрожали, и сказал:

– Ждана зарезали.

Трофима как огнём ожгло, перекрестился.

– По горлу ножом. От уха до уха. А после брюхо ему распороли и соломы туда напихали. Это значит: много будешь знать – подавишься.

Трофим молчал. После спросил:

– Это его за гири? Шуба?

Еремей негромко засмеялся и ответил: