Грозовой перевал

– Вообще-то я сама того же мнения, Эллен, – продолжала она, – но какая мука, выпавшая Хитклифу, может мне доставить удовлетворение, если он терпит ее не от моей руки? По мне, пусть лучше он страдает меньше, но чтобы я была причиной его страдания и чтобы он это знал. О, у меня большой к нему счет! Только при одном условии этот человек может надеяться на мое прощение: если я смогу взыскать око за око и зуб за зуб; отплатить за каждую пытку пыткой – унизить его, как унижена я. Он первый начал наносить обиды, пусть же первый взмолится о пощаде! А тогда… тогда, Эллен, я, возможно, проявлю великодушие. Но и думать нечего, что я когда-нибудь буду отомщена, – значит, я не могу его простить. Хиндли попросил пить, и я подала ему стакан воды и спросила, как он себя чувствует.

– Мне не так скверно, как я желал бы, – ответил он. – Но стоит мне протянуть руку, и каждая частица моего тела так болит, точно я дрался с целым полком чертей!

– Да, немудрено, – добавила я. – Кэтрин, бывало, хвасталась, что она была вам «оградой от телесного ущерба»: этим она хотела сказать, что некоторые особы не смеют вас задевать из боязни оскорбить ее. Хорошо, что люди не встают на самом деле из могилы, или прошлой ночью ей пришлось бы сделаться свидетельницей отвратительной сцены! Нет на вас синяков? Грудь и плечи у вас не изодраны?

– Не знаю, – ответил он. – Но почему вы спрашиваете? Он посмел бить меня, когда я упал?

– Он вас и пинал, и топтал, и колотил головой об пол, – сказала я шепотом. – С пеной у рта – точно хотел рвать вас зубами; потому что он только наполовину человек, даже меньше – остальное в нем от дьявола.

Мистер Эрншо стал снизу, как и я, следить за лицом нашего общего врага, который ушел в свое страдание и не сознавал, казалось, ничего вокруг; чем дольше стоял он, тем яснее черты его лица выдавали черноту его помыслов.

– О, если бы небо дало силу задушить его в моей предсмертной судороге, я пошел бы с радостью в ад, – простонал Хиндли и рванулся встать, но в отчаянии снова упал в кресло, убедившись, что сейчас не в силах бороться.

– Нет, довольно, что он убил вашу сестру, – сказала я громко. – На Мызе все знают, что она была бы сейчас жива, если бы не мистер Хитклиф. Его ненависть, пожалуй, предпочтительней его любви. Когда я вспоминаю, как все мы были счастливы – как счастлива была Кэтрин до его приезда, – я готова проклясть тот день!

По всей вероятности, Хитклифа больше поразила правда, заключавшаяся в сказанном, чем злоба говорившей. Его внимание, я видела, пробудилось, потому что из глаз его закапали в пепел слезы и сдавленное дыхание вырывалось затрудненно. Я посмотрела ему прямо в лицо и рассмеялась с презрением. Затуманенные окна ада вспыхнули на мгновение, обращенные ко мне; однако черт, глядевший из них обычно, был, казалось, так далек – за тучами и ливнем, – что я не побоялась еще раз громко рассмеяться.

– Встань и уйди с моих глаз, – сказал горевавший.

Я угадала, что он произнес эти слова, хотя голос его был еле различим.

– Извините, – сказала я, – но я тоже любила Кэтрин; к тому же ее брат нуждается в уходе, в котором я, уже ради нее, не откажу ему. Теперь, когда она умерла, я вижу ее в Хиндли: у Хиндли в точности те же глаза, хоть вы и стараетесь их выбить и сделали их из черных красными. И те же…

– Встань, жалкая идиотка, пока я тебя не затоптал насмерть! – закричал он и сделал движение, побудившее и меня подняться.

– Впрочем, – продолжала я, приготовившись убежать, – если бы Кэтрин, бедная, доверилась вам и приняла смешное, презренное, унизительное звание миссис Хитклиф, она вскоре бы являла собой такую же картину! Она-то не стала бы молча терпеть ваши гнусные выходки: высказала бы открыто, как вы ей ненавистны и мерзки.

Спинка скамьи и тело мистера Эрншо составляли преграду между мной и Хитклифом, так что, не пытаясь добраться до меня, он схватил со стола серебряный нож и запустил мне в голову. Острие вонзилось около уха и пресекло начатую фразу; но я вытащила нож и, отскочив к дверям, кинула другую, которая, надеюсь, ранила его поглубже, чем меня его нож. Я успела увидеть, как он рванулся в ярости, но Эрншо перехватил его; и они, спешившись, повалились оба на пол перед очагом. Пробегая через кухню, я крикнула Джозефу, чтоб он поспешил к своему хозяину; я сшибла с ног Гэртона, который, стоя в дверях, вешал на спинку стула венок из маков; и, ликуя, как душа, вырвавшаяся из чистилища, я прыгала, скакала и неслась под гору по крутому спуску дороги; но дорога все извивалась, и я бросилась напрямик полями – скатывалась с косогоров, шлепала по болоту – мчалась, как на маяк, на огни Мызы. И я скорее пошла бы на вечные муки в аду, чем согласилась бы еще хоть одну ночь провести под крышей Грозового Перевала…