Грозовой перевал

— Будь я уверена, что это убьет Эдгара, — перебила она, — я немедленно убила бы себя! Эти три страшные ночи я ни на миг не сомкнула глаз — и как же я мучилась! Меня донимали видения, Нелли! Но я начинаю думать, что ты меня не любишь. Как нелепо! Я воображала, что, хотя люди ненавидят друг друга и презирают, меня они не могут не любить. И вот за несколько часов все они превратились в моих врагов: да, все, я знаю это наверное. Все в этом доме. Как страшно встречать смерть, когда вокруг холодные лица! Изабелла — в ужасе и в отвращении, даже в комнату войти побоится, — так страшно ей видеть, как умирает Кэтрин. А Эдгар будет стоять торжественно рядом и ждать конца; а потом возблагодарит в молитве господа за то, что водворился мир в его доме, и вернется к своим книгам! В ком есть хоть капля чувства, пусть ответит: что Эдгару в книгах, когда я умираю?

Она не могла мириться с мыслью, которую я ей внушила, — с мыслью о философской отрешенности мистера Линтона. Она металась, лихорадочное недоумение росло, переходило в безумие; она разорвала зубами подушку; потом поднялась, вся горя, и потребовала, чтоб я открыла окно. Стояла зима, дул сильный северо-восточный ветер, и я отказалась. Ее лицо, вдруг дичавшее, и быстрые перемены в ее настроении начинали тревожить меня не на шутку; мне вспомнилась ее прежняя болезнь и как врач нас предостерегал, чтобы ей не перечили. Минуту назад она была в ярости, а сейчас, подпершись одной рукой и не замечая моего неповиновения, она, казалось, нашла себе детскую забаву в том, что выдергивала перья из только что продранных дыр и раскладывала их на простыне по сортам; мысль ее отвлеклась на другие предметы.

— Это индюшечье, — бормотала она про себя, — а это от дикой утки, это голубиное. Кладут голубиные перья в подушку — неудивительно, что я не могу умереть! Надо будет разбросать их по полу, когда я лягу. Вот перо глухаря; а это — я б его узнала из тысячи — это перышко чибиса. Милый чибис! Он все кружил над нашими головами средь верескового поля. Он хотел поскорее добраться до гнезда, потому что облака легли на вершину холма и он чувствовал, что надвигается дождь. Перо мы нашли в вереске, птица не была подстрелена. Мы увидели зимой ее гнездо, а в нем маленькие скелетики: Хитклиф поставил над гнездом силок, и старшие не посмели подлететь. Я после этого взяла с него слово, что он никогда не будет стрелять в чибиса, и он не стрелял. Ага, еще одно! Он все-таки подстрелил моих чибисов, Нелли? Перья красные — хоть одно из них? Дай посмотрю.

— Бросьте! Точно малое дитя! — перебила я и, вытянув подушку из-под ее головы, перевернула ее дырками к матрацу, потому что Кэтрин горстями выбирала из нее перо. — Ложитесь и закройте глаза, у вас бред. Вот напасть! Точно снег идет, столько напустили пуху.

Я ходила вокруг, подбирая его.

— Нелли, — продолжала она, как сквозь дрему, — я вижу тебя старухой: у тебя седые волосы и сгорбленные плечи. Эта кровать — пещера фей на Пенистон-Крэге, и ты собираешь «громовые стрелы», чтобы навести порчу на наших телок; а когда я подхожу к тебе, ты делаешь вид, будто это только клочья шерсти. Вот какою ты станешь через пятьдесят лет. Я знаю, сейчас ты не такая. Нет, я не брежу, ты ошибаешься: тогда я верила бы, что ты в самом деле седая ведьма и что я действительно на Пенистон-Крэге, а я сознаю, что сейчас ночь, и две свечи горят на столе, и от них черный шкаф сверкает, как агат.

— Черный шкаф? Где он? — спросила я. — Вам приснилось!

— У стены, как всегда… — ответила она. — У него очень странный вид — в нем отражается чье-то лицо!

— В комнате нет никакого шкафа и не было никогда, — сказала я и снова подсела к ней, приподняв полог, чтобы лучше за ней наблюдать.

— Разве ты не видишь лица? — спросила она, уставив в зеркало строгий взгляд.

И сколько я ни убеждала, я никак не могла ее уверить, что это она сама; тогда я встала и завесила зеркало полушалком.

— Оно все-таки там, позади! — настаивала она в страхе. — И оно движется. Кто это? Надеюсь, они не вылезут, когда ты уйдешь? Ох, Нелли, в комнате привидения! Я боюсь оставаться одна.

Я взяла ее за руку и просила успокоиться, потому что снова и снова трепет пробегал по ее телу, и она не могла отвести от зеркала напряженный взгляд.

— Никого там нет, — настаивала я. — Это были вы сами, миссис Линтон, и вы это знаете.

— Я сама! — вскричала она. — Часы бьют двенадцать! Значит, правда! Ужас!

Ее пальцы судорожно вцепились в простыни и натянули их на глаза. Я попробовала пробраться к двери, чтобы позвать ее мужа; но меня вернул пронзительный крик — полушалок соскользнул с рамы.

— Ну, что тут еще стряслось? — прокричала я. — Можно ли быть такой трусихой! Опомнитесь! Это же стекло — зеркало, миссис Линтон, и вы видите в нем себя, и я тоже там, рядом с вами.

В дрожи и смятении она крепко держала меня, но ужас сходил постепенно с ее лица; бледность уступила место краске стыда.