Груда камней

А что же насчет их общего прошлого? Неужели они не могли предаться воспоминаниям? Единственным свидетельством из забытого прошлого была фотография, снятая еще до моего рождения, та, что стояла в гостиной нашего дома. И она не переставала вызывать мой неподдельный интерес. Где и когда был сделан снимок? Кто фотографировал? Был ли этот день таким же счастливым, как казалось по фото, или что-то его потом омрачило? Почему никто из них никогда не заговаривает о тех временах?

Наверняка изменения, произошедшие с ними после того, как был сделан снимок, напрямую связаны с болезнью тети Алви, поглотившей все – и прошлое, и настоящее. Она не могла думать ни о чем, кроме своей боли, всевозможных неудобствах, вызванных недомоганием, лечении, мало что понимающем докторе, таблетках с многочисленными побочными эффектами, отсутствии хорошей больницы и профессиональных сиделок.

Каждый наш визит тетя Алви чувствовала себя немного хуже. Сначала у нее отнялись ноги, появилось недержание, перестала усваиваться твердая пища. Впрочем, ухудшения в ее состоянии происходили медленно. Обычно мы узнавали о них из писем, приходивших между поездками, так что при встрече нас уже не пугали ее исхудавшие руки, выпавшие зубы или осунувшееся лицо. Присущее детям богатое воображение рисовало мне куда более страшные картины, и порой поездки приносили даже что-то вроде разочарования. После стольких часов, проведенных в жутком страхе перед встречей с тетей, меня ждал сюрприз: она выглядела далеко не так плохо! Потом, уже дома, нас опять догоняли плохие новости о ее ухудшающемся состоянии, новых болях и страданиях.

Шли годы, а тетя Алви по-прежнему лежала в кровати, обложенная десятком подушек, со свисающими на плечо волосами, собранными в жидкий хвостик. Она толстела и бледнела; как ни странно, такие изменения всегда происходят с человеком, который лишен любой физической активности и не выходит из дома. Однако дух ее был непоколебим: голос не слабел, хоть и звучал неизменно грустно, пусто и мрачно. Она сообщала о своей боли и страданиях, как о само собой разумеющихся фактах. Она не жаловалась. Она знала, что болезнь прогрессирует и однажды убьет ее, но любила говорить о будущем, пусть даже самом ближайшем: интересовалась, что мне подарить на день рождения или чем я займусь после окончания школы. Для нас она была примером непоколебимого мужества.

В каждый наш приезд тетю Алви обязательно навещал священник. Мне казалось, что из семинарии цинично присылали кого-то только потому, что знали – в доме гостит родня с материка. Священники рассказывали нам, какая она смелая, какой невероятной силой воли обладает и как мужественно несет свой крест. Презрение наполняло меня при виде этих святош в черных сутанах, лицемерно размахивающих холеными руками над тетиной кроватью и благословляющих не только ее, но и меня, и моих родителей. Порой мне думалось, что убивают ее именно священники, что молятся они не за ее здравие, а желая ей медленной мучительной смерти, и что делают они это с целью доказать своим студентам некую теологическую теорию. Мой дядя не был религиозен, несмотря на работу в семинарии. Однако религия несла надежду, и, чтобы убедить его в этом, священники решили медленно убить тетю Алви.

Время часто искажает воспоминания. Чувства – не факты, а впечатления – не доподлинная информация. И сейчас я знаю обо всем, что происходило, не больше, чем тогда.

Ах да! Наша последняя поездка.

Паром пришел в Джетру с опозданием. Служащий порта сказал нам, что пришлось срочно чинить мотор. В какой-то момент меня посетила надежда, что поездка не состоится. В конце концов, судно все же появилось и медленно причалило к пристани, где, помимо нас, его ждали еще несколько человек. Кто они и зачем ехали на остров, мы не знали.

Стоило парому покинуть порт Джетры, как мне стало казаться, что мы вот-вот подплывем к Сивлу. Прямо по курсу виднелись серые известковые скалы, а чистый морской воздух искажал перспективу, обманчиво приближая землю. До порта острова был час хода, ведь паром должен был выйти далеко в море, чтобы не сесть на мель у мыса Стромб, а потом пройти по глубоководью у подножия скал Сивла. Мне нравилось стоять в одиночестве, выискивая глазами высокогорные болота и ощущая приближение жуткого, до спазма в желудке, страха, вечного моего спутника в этих поездках. Несмотря на то, что солнце быстро вставало, со скал в море дул холодный ветер. Спасаясь от него, мои родители удалились в каюту, оставив меня стоять на палубе в окружении чемоданов, грузовиков с домашним скотом, связок газет, ящиков со спиртным и двух тракторов.

Дома на острове, расположенные на скальных террасах вокруг гавани, строили из серого камня, добываемого там же, а на крышах вокруг дымоходов белел птичий помет. Стены облепил рыжий лишайник, отчего здания выглядели еще более мрачными и старыми. На самом высоком, нависающем над городом холме раскинулись развалины давно разрушенной башни. Она всегда пугала меня, заставляя отводить взгляд, стоило ей попасть в поле моего зрения.