Группа крови

Говоря это, он поймал бегающий взгляд Мышляева и твердо посмотрел ему в глаза, давая понять, что его слова – не просто сотрясение воздуха, а горькая правда. Подумать только, что совсем недавно они мечтали об этом дне, как о дне своего триумфа! Трест можно разбить лишь изнутри, вспомнил Гаркун и горько покачал головой. Все произошло именно так, как предсказывал еще в начале века мудрый американец О. Генри – трест лопнул, взорванный изнутри.

Сначала Кузнец, потом этот подонок, которого привел Мышляев… Себя Гаркун виноватым по-прежнему не считал, хотя Мышляев не раз напоминал ему, что все началось именно с его халатности.

…Появление в деревне Ежики Барабана и его команды было для них как гром с ясного неба. Все стряслось очень быстро и как-то совсем буднично, в рабочем порядке, словно по-другому и быть не могло.

Накануне того страшного дня Мышляев вернулся из Европы, а если быть точным – из Праги. Поездка в Прагу по документам Кузнеца была идеей Гаркуна.

Именно Гаркун вклеил в паспорт Шубина фотографию Мышляева, сделав это на самом высоком профессиональном уровне. Мышляев уехал с этим паспортом, оставив после себя широкий след, который вел из Москвы в Брест и дальше на запад, немного погулял по мостовым города влюбленных и вернулся обратно по своим собственным документам, выбросив паспорт Кузнеца в реку с Карлова моста. На том, чтобы ехать именно в Прагу, а не в какой-нибудь Париж или Сан-Франциско, настоял тоже Гаркун. Прага – город, в котором русских больше, чем чехов, и обосноваться там, имея даже минимальные сбережения, совсем не сложно. Картинка получалась на загляденье: Кузнец продал свою усадьбу Мышляеву, а на вырученные деньги укатил за границу. Доллары? А кто его знает, товарищ следователь, чем он тут занимался… Может, и доллары печатал, нам про это ничего не известно. Может, потому и за границу побежал, что здесь жареным запахло…

Пока Мышляев ездил, Гаркун и Заболотный отсиживались в Москве. Перед тем, как окончательно бросить все хозяйство на охранника Леху, Заболотный сварил еще одну пробную партию бумаги, но печатать деньги Гаркун отказался. Пусть Мышляев вернется, тогда и посмотрим, заявил он. Я не нанимался своей задницей рисковать, пока он там в Карловых Варах «бехеровку» без памяти жрет… Заболотный, хоть и дурак, согласился, что это правильный подход, после чего они наглухо заперли свои мастерские и уехали в город.

Вернувшись из «загранкомандировки», Мышляев в первый же день собрал своих сотрудников и повез их в Ежики. Возмущаться по поводу того, что они бросили объект на попечение охранника, он не стал, понимая, по всей видимости, причины, которые побудили Гаркуна и Заболотного держаться от усадьбы Кузнеца подальше. В деревню все трое ехали с некоторой опаской: кто знает, не ждет ли их там засада?

Но вместо засады их встретил совершенно одичавший Леха-Лоха. Этот Робинзон, как выяснилось, успел за неделю сожрать почти всю тушенку и выпить полтора ящика водки, но объект стоял на месте и даже не был разграблен. Правда, на косяке железной двери своей мастерской Гаркун обнаружил свежие глубокие царапины и вмятины, словно кто-то пытался ковырять дверь ломом, но поднимать по этому поводу шум он не стал: ведь было заранее ясно, что предоставленный самому себе Леха ни за что не удержится и обязательно станет шарить по углам – хотя бы от нечего делать. Не сумел открыть дверь – и ладно, и на том спасибо…

Леху отправили в город, а сами, как это водится у русских людей, сели за стол – выпить за встречу, обсудить дела и вместе порадоваться тому, что совершенная Кузнецом кража, кажется, прошла без последствий. Теперь, когда Кузнец «нелегально эмигрировал», можно было с чистой совестью забыть и о нем, и об украденных им фальшивых деньгах. Если бы они могли знать, что Кузнец взял всего ничего!

Если бы… Но они не знали, и Мышляев произносил цветистые тосты, и Гаркун не отставал от него, и даже Заболотный, основательно заложив за воротник, встал и, шатаясь, заявил, что он впервые в жизни работает с такими «умными, интеллигентными и приятными во всех отношениях» людьми. Окончательно раздухарившись, выпили даже за Кузнеца – за его золотые руки, светлую голову и отдельно за упокой его души.

Спать повалились далеко за полночь. О том, чтобы в таком состоянии возвращаться в Москву, не могло быть и речи. Даже вечно хваставшийся своей крепкой головой Мышляев к концу посиделок не вязал лыка, а что касается Заболотного, то он попросту свалился с табурета, по дороге так треснувшись своей верблюжьей мордой об стол, что очки соскочили с переносицы и с завидной меткостью упали в сковородку с остатками яичницы. Эти очки были последним, что запомнилось Гаркуну. Остальное тонуло в густом мраке, который рассеялся только к полудню следующего дня, когда все уже было решено окончательно и бесповоротно, и изменить что бы то ни было не представлялось возможным.