Глава двенадцатая
— Вы, вероятно, — спросил Штирлиц, — вывели какой-либо гороскоп?
— Гороскоп — это интуитивная, может быть, даже гениальная, недоказанность. Нет, я иду от обычной, отнюдь не гениальной гипотезы, которую я пытался выдвигать: о взаимосвязанности каждого живущего на земле с небом и солнцем… И эта взаимосвязь помогает мне точнее и трезвее оценивать происходящее на земле моей родины…
Если бы Петрушин видел старшего из той компании, что уничтожил Арамис, то весьма бы удивился. Петрушин видел этого человека, что теперь превратился в корм для многочисленных зубастых тварей Зоны, лет двадцать назад.
Он был тогда подростком, сбежавшим в Зону, спасаясь от уголовного дела по малолетке.
Тогда он не знал, что выбрал себе дело на всю жизнь, и представлял себя бравым сталкером с автоматом наперевес.
Жизнь крепко наказала его — и своим оружием он обзавёлся только через год.
А тогда ему месяц за месяцем пришлось работать в баре «Снежинка» за всё. Бар этот был одно название — обычная столовая в Припяти, перевалочный пункт для торговцев, которые там и держали товар. Петрушин там мыл полы и посуду, и вообще был самым младшим в пищевой цепочке работников. Но всё же его не съели, и он стал карабкаться наверх.
Ну, или туда, что в ту пору казалось ему верхом.
А время было неспокойное, и он ничуть не удивился, когда дверь «Снежинки» отворилась, и на пороге возникли двое. Это были, как показалось Петрушину, молодые люди, может быть, немного старше его. Их лица понравились Петрушину, и он спросил:
— Что для вас?
Тот, что вошёл первым, обернул своё смуглое горбоносое лицо к приятелю и спросил, улыбаясь:
— Сам не знаю, понятия не имею. Ты что возьмешь?
— Не знаю. — Второй, с рыжей бородой и без усов, тоже улыбался, выглядывая из-за его плеча. — Не знаю, что взять. Ума не приложу.
Наверняка это были хорошие люди. Петрушин бы не испугался, если бы они на дороге подсели в машину, которая раз в месяц возила его из Припяти в родительский дом. А уж везти деньги Петрушин всегда трусил.
Пришедшие просматривали меню, поставив ружья между ног. Ничего тут необычного не было, в баре многие сиживали с оружием, хотя его полагалось сдавать при входе. Но тут Петрушин с удивлением увидел, что все в баре напряглись и отводят глаза.
— Дай мне свининки с картофельным пюре, — сказал горбоносый.
— Ах, пан, — ответил Петрушин. — Нету сегодня свининки.
— Какого же черта она есть в этой бумажке?
— Это из обеда, — пояснил Петрушин. — Обеда ещё нет. Только готовят.
— Порядки тут у вас, — сказал горбоносый и засмеялся. Засмеявшись, он ушиб нос о ствол ружья.
— Черт с ней, со свиньёй, неси, что есть, — заключил он.
Они спросили выпивки и очень расстроились, когда узнали, что ничего, кроме ханки, сегодня в баре нет.
Но ещё они, кажется, были рады тому, что поутру в баре всего два посетителя, кроме них.
Поев, горбоносый встал, положил ружьё на плечо и отчего-то пошёл не к туалету, а на кухню. Пожилой белорус, которого наняли готовить, кажется, возмутился и что-то буркнул в том духе, что чужим не место на кухне. Тут же раздался звук удара, и белорус вышел в зал с перекошенным лицом и рассечённой губой.
Оба посетителя в дополнение к своим ружьям достали из внутренних карманов пистолеты и стали расставлять всех присутствовавших, будто шахматные фигуры в этюде.
Петрушин было собрался возмутиться, но посмотрел на хозяина. А хозяином был тогда довольно суровый человек по кличке Вредитель. Вредитель сделал ему знак, который в обычное время хозяин сопровождал словом «не залупайся». Ну, Петрушин и не стал залупаться. Зачем это, коли сам Вредитель не велит.
Он только улыбнулся, и горбоносый сразу навёл на него пистолет.
— Ты чего лыбишься, урод? — спросил он ласково. — Чё лыбишься?
Петрушин ничего не ответил, но улыбаться перестал.