Групповой портрет с дамой

Пельцер: «В ту пору дела моей мастерской временно покатились под гору. Счастье еще, что Кремпу, который вечно мучился со своим протезом, пришлось на несколько месяцев лечь в госпиталь. Я бы мог спокойно обойтись без двух-трех работников. Причина: людей умирало не меньше, но за эвакуацию городского населения взялись теперь круто и всерьез. Да и раненых привозили к нам не в таких количествах, как раньше, большинство сразу переправляли за Рейн. На мое счастье, Шельф и Цевен добровольно эвакуировались в Саксонию. В конце концов мы остались, так сказать, «в своей компании»; но хоть как-то обеспечить работой даже оставшихся было достаточно трудно. Я пытался выкрутиться, загрузив всех работой в теплицах, но дела все равно шли ни шатко ни валко, мне едва удавалось свести концы с концами. В сорок третьем году нам приходилось работать в две смены, иногда даже ночью, а тут наступил спад, который, однако, вскоре опять сменился подъемом из-за участившихся налетов англичан: как-никак, наше дело – похороны, а в городе опять появилось много покойников. Я вернул своих людей из теплиц в мастерскую, вновь ввел работу в две смены, и как раз в это время Лени сделала, можно сказать, открытие, сильно увеличившее производительность мастерской. Где-то она отыскала несколько разбитых горшков с вереском и, недолго думая, стала плести из вереска бескаркасные венки – небольшие такие тугие веночки, которые, конечно, вновь могли навлечь на нас подозрение в низкопоклонстве перед Римом; но с середины сорок четвертого года лишь отдельные законченные кретины обращали внимание на такие пустяки. В этом деле Лени достигла подлинного мастерства: ее веночки, небольшие, удобные, казались чуть ли не жестяными; позже мы стали покрывать их лаком, а Лени еще и вплетала в венок инициалы покойного или заказчика; иногда, если имя было не слишком длинное – например, Гейнц или Мария, – оно умещалось полностью; при этом получалось красивое сочетание зеленого с сиреневым, и Лени никогда, ни разу не нарушила основной закон отделки: центр тяжести у нее всегда приходился на левую верхнюю треть венка. Я был в полном восторге, заказчики очарованы, а поскольку в то время мы могли еще без всяких трудностей и не подвергаясь опасности ездить на тот берег Рейна, то и с доставкой вереска не было особых проблем, мы завозили его тачками. Иногда Лени превосходила самое себя – вплетала в венки разные религиозные символы, якоря, сердечки, кресты…»

Маргарет: «Разумеется, Лени начала плести венки из вереска не без задней мысли. Она сама мне сказала, что раз уж некогда ее брачным ложем должен был стать вереск, а теперь им с Борисом волей-неволей приходится встречаться только на кладбище, то и выход напрашивался сам собой: надо было предназначить для свиданий один из просторных фамильных склепов; выбор Лени пал на огромный склеп, принадлежащий Бошанам, к тому времени уже сильно пострадавший от бомбежек. Там были скамьи, небольшой алтарь, за которым она и устроила ложе из вереска; из основания алтаря ничего не стоило вынуть один камень, и получился тайничок для припасов – сигарет и вина, хлеба и сладостей. В то время Лени вела себя очень хитро: перестала ежедневно угощать Бориса кофе и наливала ему чашку кофе не чаще чем раз в четыре-пять дней. Иногда сдавала готовый венок, минуя Бориса, избегала даже подходить к нему близко внутри мастерской, тем более шептаться, а тайник в куче торфа ликвидировала; теперь все ее сокровища хранились в склепе Бошанов. День двадцать восьмого мая стал для Лени и Бориса счастливым днем: в тот день было два налета, почти подряд один за другим, причем днем, между часом и половиной пятого; бомб было сброшено не так уж много, однако достаточно, чтобы налеты считались довольно тяжелыми. Во всяком случае, в тот день Лени пришла домой сияющая и заявила: «Сегодня была наша свадьба, а восемнадцатого марта – всего лишь помолвка. И знаешь, что мне сказал Борис? «Слушай англичан. Они не лгут». Потом для Лени и Бориса наступило трудное время: больше двух месяцев ни одного дневного налета, бомбили в основном ночью, несколько раз тревогу объявляли еще до полуночи; мы лежали в постели, и Лени сердито бормотала себе под нос: «Почему они не летают днем? Когда же опять прилетят среди дня? Почему американцы топчутся на одном месте? За столько времени никак до нас не дойдут; тут ведь рукой подать». Лени была уже беременна, и мы с ней ломали себе голову – где бы раздобыть отца для ребенка. Наконец, на Вознесение опять случился массированный дневной налет и длился, по-моему, часа два с половиной; было сброшено много бомб – некоторые упали на кладбище, а несколько осколков даже влетели в окна бошановского склепа и просвистели над головами влюбленных. Потом наступило время, которое Лени называла «благословенным месяцем» или «месяцем Божьего благословения»: между вторым и двадцать восьмым октября было девять дневных массированных налетов. И Лени сказала: «Этим я обязана Рахили и Божьей Матери. Они помнят, что я их очень люблю».