Групповой портрет с дамой

Чтобы узнать адреса трех еще здравствующих напарниц Лени, работавших вместе с ней в садоводстве во время войны, авт. достаточно было обратиться в адресный стол, где за соответствующую, весьма низкую, мзду, ему выдали необходимую справку. Первой из них, госпоже Лиане Хёльтхоне, возглавлявшей в свое время группу проверки, ныне семьдесят лет, она владелица нескольких цветочных магазинов. Живет госпожа Хёльтхоне в необычайно элегантном маленьком коттедже – четыре комнаты, кухня, холл, две ванные комнаты, – расположенном в пригороде, почти на лоне природы; дом обставлен с безукоризненным вкусом, цветовая гамма и формы предметов согласуются между собой, а книги, которых у хозяйки дома великое множество, делают ее интерьер еще изысканнее. Держалась она суховато, однако достаточно любезно; никто не узнал бы в этой изящной, холеной и красивой седовласой даме ту приземистую, повязанную платком женщину с суровым лицом, которую авт. видел на групповом снимке, сделанном по случаю юбилея пельцеровской мастерской в 1944 году и показанном авт. Пельцером. Теперь госпожа Хёльтхоне являла собой сдержанность и достоинство: тонкой работы серьги из серебряного кружева в виде корзиночек, внутри которых дрожали коралловые бусинки, колебались при каждом повороте ее головы; карие глаза, еще совсем не выцветшие, живо перебегали с предмета на предмет; все это вместе создавало довольно беспокойное для глаз зрелище, поскольку в движении было все: сами сережки, коралловые бусинки в них, голова и глаза. Макияж был тщательно нанесен, слегка морщинистая шея и руки выглядели холеными, но не было во всем этом и намека на старания скрыть свой возраст. На столе появились: чай, сдобное печенье, сигареты в серебряном портсигаре (едва вмещающем восемь сигарет), горящая свеча, фарфоровая спичечница с рисунком ручной работы, изображающим небесный свод с одиннадцатью знаками зодиака по краям и двенадцатым – Стрельцом – посередине; все знаки зодиака были голубые, и только Стрелец – розовый; очевидно, госпожа X. родилась под знаком Стрельца. Портьеры в комнате были бледно-розовые, мебель светло-коричневая, орех, ковры белые, в простенках между стеллажами с книгами висели гравюры с видами Рейна, искусно подкрашенные от руки, всего шесть или семь штук (за абсолютную точность авт. не ручается); все гравюры были размером примерно шесть на четыре сантиметра, не больше, – тонкая ювелирная работа. На гравюрах были изображены: Бонн – вид из Бойеля, Кёльн – вид из Дейца, Цонс – вид с правого берега Рейна, примерно между Урденбахом и Баумбергом, затем Обервинтер, Боппард, Реес. Поскольку авт. припоминает, что видел также гравюру с изображением Ксантена, который художник приблизил к Рейну чуть больше, чем это дозволяет географическая точность, то, значит, гравюр было все же семь. «Да-да, – сказала госпожа Хёльтхоне, протягивая авт. серебряный портсигар с таким видом, по которому можно было заключить, будто она надеется, что он им не воспользуется (но авт. ее разочаровал и заметил, что лоб ее чуть-чуть нахмурился). – Да-да, вы совершенно правильно заметили, здесь только виды левого берега, – сказала она (опередив авт. и не дав ему проявить свою наблюдательность, сообразительность и аналитические способности!). – Да, я была сепаратисткой и ею остаюсь, причем не только в мыслях: пятнадцатого ноября двадцать третьего года я была ранена у горы Эгидинберг, я боролась не на той стороне, которая прославилась, а на бесславной, хотя сама я до сих пор считаю ее достойной славы. И никто меня не убедит, что мой край относится к Пруссии, он никогда к ней не относился и не входил в так называемую империю, созданную Пруссией. Я и теперь сепаратистка, только я не за французскую, а за немецкую Рейнскую область. Рейн – ее естественная граница, Эльзас и Лотарингия, разумеется, входят в ее состав, а соседствует с этой областью Франция, – конечно, республиканская и не шовинистическая. Ну так вот, в двадцать третьем году я бежала во Францию, там меня вылечили, и потом, в двадцать четвертом, мне пришлось вернуться в Германию, но уже под чужим именем, с чужим паспортом. А в тридцать третьем и вообще было спокойнее носить фамилию Хёльтхоне, а не Элли Маркс. Уезжать во второй раз я не захотела, не хотела жить в эмиграции. И знаете почему? Я люблю этот край, люблю людей, которые здесь живут: они просто попали в скверную историю. И можете теперь сколько угодно цитировать Гегеля (авт. не собирался цитировать Гегеля!) и говорить, что в скверную историю нельзя попасть просто так. В тридцать третьем я решила, что лучше всего будет закрыть мое бюро садово-парковой архитектуры, хотя дела у меня шли хорошо; и я объявила себя банкротом, это было самым простым ходом и меньше всего бросалось в глаза, хотя тоже было связано с некоторыми трудностями, так как до этого все было в порядке. А потом началась кампания по проверке национальности предков, для меня весьма сложная и опасная, но во Франции у меня еще сохранились друзья, они все и уладили. Подлинная Лиана Хёльтхоне умерла в двадцать четвертом году в одном парижском борделе, а записали, что умерла Элли Маркс из Саарлуиса. Документы на предков устроил по моей просьбе один парижский адвокат, у которого был знакомый в германском посольстве… Но как мы ни старались хранить все это в тайне, в один прекрасный день мне пришло письмо из какой-то деревни под Оснабрюком, в котором некий Эрхард Хёльтхоне обещал своей Лиане «все простить». «Только вернись на родину, я помогу тебе устроить жизнь». Ну, нам пришлось подождать, пока не собрали всех справок про дедов и прадедов, а потом уже «умертвили» эту Лиану Хёльтхоне в Париже, в то время как она продолжала жить в Германии и работала в садоводстве. Ну, в общем, дело выгорело. И покамест все шло гладко, но стопроцентной уверенности не было, поэтому я и решила, что лучше всего будет нырнуть под крылышко такого ярого нациста, как Пельцер».