Групповые люди

Конечно же, рассуждал Заруба, семья не без урода. И среди женщин есть немало таких оторв, с которыми придется много работать. Что можно сказать о хорошо воспитанной девочке, которая на животике своем сделала татуировку "ГУСИ" — "где увижу, сразу изнасилую" или "ЛИМОН" — "любить и мучиться одной надоело"? Но такие наколки, отмечал Заруба, встречаются редко, и эти женщины не пользуются популярностью у мужчин. Не пользуются также уважением и те женщины, которые настроены агрессивно по отношению даже к врагам. Почему? Да потому… И тут Заруба подходил к главному своему открытию. Женщина гениальна в любви, а мужчина лишь талантлив, женщина всецело отдается любви, а мужчина частично, ибо он постоянно в тисках своих уголовных дел. Женщина любит всем сердцем, а мужчина лишь частью души. А когда любишь всем сердцем, разум напрочь отключается, потому и любовь женская всегда тяготеет к вседозволенности, к тому, чтобы перешагнуть пределы нормы общепринятых правил. Таким образом, женщина всегда на грани преступления. Таковыми были мадам Бовари, Анна Каренина, Джульетта, Наташа Ростова, Аксинья, Маргарита. Кстати, очень немногим приходило в голову обвинить этих женщин в оргийности, в сексуальном маньячестве, в склонности переступить закон. А они, эти прекрасные юные и взрослые дамы, могут сто очков вперед дать очень многим женщинам, которых общество навсегда зачислило в разряд отбросов. Новый мир, построенный на маколлистских началах, создаст гениальную поэму, посвященную женщине из преступного мира, женщине, которая придет к власти и спасет человечество! В этом был твердо убежден преобразователь колонии 6515 дробь семнадцать.

21

Попробуй разберись в людских побуждениях, когда каждый, с кем сталкиваешься, не ведает, что творит. Попробуй узнай тайные ходы замыслов того, кто рядом с тобой, кто будто и служит тебе, а все равно плетет свою бесконечную паутину, в которую ты можешь в любую минуту угодить, да и не только ты, но и тот, кто ее создает. Попробуй проникнуть в не ведомые никому замыслы мрачной Души, которая корчится в муках оттого, что не знает, что ей нужно. Никулин, пожалуй, не относился к тем, кто не знал, что ему нужно. Я долго думал над тем, почему с такой легкостью и с такой решительностью он вдруг переиначился, даже перестал ссылаться на классовые партийные и идеологические доводы. Он шел в русле со временем. Он хотел быть мудрым и глубоким. Он быстро приспособился к вибрациям моей души, угадывал те ритмы, к которым я стремился вместе с Никольским и Лапшиным.

— Ничего в этой жизни не исчезает бесследно, — вдруг сказал мне Никулин, когда мы остались вдвоем в лаборатории. — Я вот все не могу забыть своего деда. Что же, душа его совсем исчезла? В это я никогда не поверю.

— А как же марксизм? — спросил я. Но он оставил мой вопрос без ответа. Продолжал:

— Я читал русских философов. Думаю, что и воскрешение человеческих душ не только возможно, но и необходимо.

— Что это ты потянулся к идеализму?

— Многое мы упустили! Дров наломали. Но я не об этом хотел с тобой поговорить.

— О чем же?

— Дело в том, что в колонии ко мне обратился один человек с просьбой помочь ему. Он говорил мне, что хорошо знает тебя и что мог быть полезным в намеченной экспериментальной работе, если, конечно, его утвердят в должности заведующего библиотекой. Я не стал тебе сразу передавать его просьбу, полагая, что тебе она неприятна. Но и не передать эту просьбу я не могу, поскольку этот человек намерен тебе написать, а может быть, уже и направил тебе письмо. Он мне сказал, что располагает интересующими тебя данными о твоей собственной жизни.

— Кто же этот человек? — спросил я.

— Чаинов, — ответил Никулин. — Я так понял, что он как-то был причастен к твоему аресту.

— Не как-то, а просто организовал арест. Ты его раньше знал?

— Откуда?… — ответил Никулин и отвел глаза в сторону. — Я зря тебе рассказал об этом?

— Нет, почему же. А за что он попал в колонию, не знаешь?

— Хищение в особо крупных размерах, использование служебного положения в личных целях, шантаж и вымогательство.

— Неплохой букетик. Значит, должность библиотекаря ему уже купили, теперь надо ее утвердить. Что же, он сам не мог решить этого вопроса?

— Его не принял коллектив.

— А что бы ты сделал на моем месте? Помог бы ему?

Никулин пристально посмотрел на меня. С его лица исчезла мягкая сердечность, глаза глядели жестко, и лицо было холодным, непроницаемым.

— Нет. Не помог. А ты непременно поможешь.

— Почему ты так решил?

— Потому что такова логика твоей души. Ты будешь мучиться, если не поможешь. А это тебе ни к чему.

— Пожалуй, ты прав. Я должен ему помочь. Но как?

— Он тебе письмишко передал, но я его не захватил с собой.

Мне показалось несколько странным все это: и рассказ Никулина, и его явная заинтересованность в судьбе Чаинова, и то, что он письмо забыл дома. Не странным было только одно — жесткость его зрачков: человек с такими зрачками знает, что ему нужно.

На следующий день Никулин принес мне письмо. Оно было распечатанным, но он сказал: