Групповые люди

— Надо идти, — сказал Лапшин, Никольский пожал плечами, — дескать, я ничего в этом не понимаю, — и я пошел вслед за Квакиным.

Бывший заведующий отделом пропаганды Демьян Квакин служил у Багамюка по части бухгалтерии: закрывал наряды, подбивал бабки по всей проделанной работе, высчитывал, кому что написать, — одним словом, расписывал то, в чем сам Багамюк ни черта не смыслил. Точнее, Багамюк смыслил в общем раскладе: этому столько, а этому столько. И ежели кого он хотел наказать, так наказывал сполна: писал сплошные нули, то есть полное невыполнение нормы.

Как только я переступил порог каптерки, так в ноздри садануло едким запахом самогона, слегка протухшей рыбы, лука и соленых огурцов. Снедь была прикрыта крохотной газеткой "В борьбе за новую жизнь". Багамюк пригласил сесть на край своей кровати, что означало определенное уважение ко мне. Я вскинул глаза на окружающих, и те глядели на меня с должным уважением и даже подобострастием. Я понял, что ничего дурного теперь не последует.

— Налей ему, Квакин, — сказал Багамюк бывшему заведующему отделом пропаганды и агитации.

Квакин тут же быстренько вытащил из-под железных нар бутылку самогона, налил полстакана и протянул мне. Я выпил. Вася Померанцев подал мне огурец. Я отстранил его руку, взял краюшку хлеба. Понюхал, что, должно быть, вызвало уважение у Багамюка, и швырнул краюшку хлеба в сторону.

— Ну так как жить будем дальше? — спросил вдруг Багамюк.

— Это о чем ты?

— Квакин, объясни.

— Что ж тут пояснять, — начал Квакин. — Тут все ясно. Плохо работаешь, Степнов, тянешь коллектив назад, подрываешь дисциплину, ну а самое главное — не наши у тебя взгляды, Степнов, весь ты с головы до ног проникнут вражескими настроениями. С чужого голоса поешь, а следовательно, ты нам не можешь быть попутчиком. Мы все здесь отбываем сроки, но каждый, кого ни возьми, готов жизнь, если понадобится, отдать за советскую власть, а у тебя другая идеология, Степнов, не наше у тебя нутро.

— А у тебя наше? — не выдержал я.

— Вот видишь, как ты реагируешь. План не выполнил. Рукоприкладство на себя наложил, можно сказать, а за членовредительство, Степнов, статья уголовного кодекса положена. Все мы видели, как ты сам себя поранул по руке. Это, знаете, на фронте самострелом называлось, форма дезертирства, можно сказать. И мы готовы все это подтвердить. Готовы, ребята?

— Готовы, — раздалось несколько голосов.

— Ну вот, — продолжал Квакин. — А кроме этого еще ты ведешь политику среди заключенных. О чем ты по вечерам разговариваешь с Лапшиным и Никольским? На чью сторону их сбиваешь? Ясно, не на нашу, советскую. Удалось мне однажды подслушать вашу беседу. Не один ты умный, Степнов, мне совершенно понятны твои настроения. И ребята готовы подтвердить, что ты проводишь в нашем здоровом коллективе вредную идеологическую диверсию…

— А полезная диверсия бывает, Квакин? — не удержался я.

— Ты не умничай. Мы тебя давно раскусили, потому и решили вызвать на откровенный разговор.

— Чего вы от меня хотите? — не удержался я, обращаясь к Багамюку.

Багамюк в упор посмотрел на меня. Надпил из стакана, сказал сквозь зубы:

— Будешь запутаться, Степнов, будет худо. Бебики потушим! Понял?

Я пожал плечами: потушим так потушим!

— Ты в бездорожь, Степняга, не кидайся. Рано тебе борзеть. Тут Заруба мне задание дал, чтобы на этой недиле усе по лаборатории закончить, эти схемы и доклады шоб через шисть днив булы зроблени. А не зробишь — бестолковку отремонтируем. Понял?

— Понял, — ответил я.

— Хочешь еще вмазать? Дай-ка лафетник. Налей ему трошки, Квакин. Завтра надо будет врубиться в одно дело. Я вашу лабораторию усю как есть после обеда отпущу, а вы захватите канистры у шестой просеки. Не сделаешь — вырву кадык!

Я знал существо операции. Канистры с бензином оттаскиваются подальше от места работы, а вечером, когда заключенные уходят в зону, старожилы приходят на условленное место, выливают бензин, а в канистры — несколько бутылок чистейшего самогона.

— Мне завтра наряды закрывать. Ребята сами справятся, — это Квакин сказал. Ему не хотелось участвовать в этой опасной операции. Я посмотрел на мерзкого Квакина, и меня взяло озорство.

— Надо, чтобы и Квакин пошел с нами. Он лучше нас ориентируется в обстановке, — сказал я. — Ему тоже пора кадык рвать…

Багамюк сузил глаза. Он понял, почему я назвал Квакина. А впрочем, кто его знает, что тогда подумал Багамюк и почему он, сплюнув, сказал мне:

— Ладно. Пидэ с тобой и Квакин.

10

"Теперь у меня два университета. Один — ненавистный, где все в обязанность, где царят скука и безразличие, ложь и демагогия. А другой — это тот, который вы мне подарили. Должна вам признаться, я прилежная ученица: недаром же была медалисткой. Я самым тщательным образом составила программу моих занятий, предварительно проконсультировавшись со специалистами разных областей. Вчера была на истфаке. Когда сказала о том, что хочу изучить историю Востока, Рима и Греции, на меня поглядели как на чокнувшуюся.

— Зачем вам это, девушка?

— Говорят, не может быть подлинного гуманитарного образования без этих знаний.