Групповые люди

Я понял, что нарастает новая катастрофа России. Поэтому я повел борьбу с большевизмом не политическую, а духовную. Подчеркиваю еще раз, я никаким образом не был реставратором. Я был совершенно убежден, что старый мир кончился и что никакой возврат к нему невозможен и нежелателен. Я отношусь крайне враждебно ко всякой интервенции извне, к вмешательству иностранцев в русскую судьбу. Я убежден, что вина и ответственность за, хужасы революции лежат прежде всего на людях старого режима и что не им быть судьями в этих ужасах. Я начинаю сознавать, что ответственность за духоборческий, враждебный духовной культуре характер русской революции лежит и на деятелях русского ренессанса начала XX века. Все эти Мережковские, Гиппиусы, Брюсовы, Блоки создавали ренессанс, который был асоциален, был слишком аристократически замкнут, а следовательно, антинароден. Представители этого ренессанса не были великими христианами, способными выполнить долг. Я убежден: именно христиане должны были осуществить правду коммунизма, и тогда не восторжествовала бы ложь коммунизма. Коммунизм для меня стал кризисом не только христианства, но и кризисом гуманизма. Каждое утро я выхожу на улицу и из разговоров с людьми узнаю о том, как в таком-то переулке убили или задушили человека, как на такой-то улице сожгли семью. Я каждый день вижу слезы неповинных людей, и так много среди них детей, которых некому пожалеть и утешить. Рядом со всеми этими злодеяниями фантастических размеров гладко выбритое лицо Великого Инквизитора. В русском коммунизме воля к могуществу, стяжательству, злу и надругательству над людьми оказалась сильнее воли к свободе и доброте. В коммунизме элемент империалистический сильнее элемента революционно-социального. Я не знаю, как у вас, а у меня этот империалистический элемент вызывает особую неприязнь. Я повсюду вижу подкупы, несправедливость и подачки. Вы знаете, что в первые дни революции был учрежден академический паек для двенадцати наиболее известных писателей, которых в шутку называли бессмертными. Я тоже попал в число этих бессмертных, то есть меня поставили в привилегированное положение в отношении еды. Но я мог бы назвать десятки и даже сотни талантливейших русских поэтов, которые сейчас не имеют не только куска хлеба, но и крова, а некоторые из них томятся в тюрьмах. Я поделился этими мыслями с некоторыми большевиками, предложил им отказаться от пайков в пользу умирающих детей, на что мне ответили: "Как был. ты, Бердяев, недобитым идеалистом, так и остался им. Тебе партия выделила паек для того, чтобы ты строил новую жизнь и защищал этих детей". Когда я слышал подобную ложь и подобное фарисейство, восставала моя душа и против большевизма, и против революции. Большевики мне казались духовно реакционными. Я стал обличать в них нелюбовь к свободе, отрицание ценности личности. Во мне, как и во всяком русском интеллигенте, всегда жила двойственность: была революционность и сохранившаяся от воспитания, если хотите, аристократичность. Источник своей революционности я всегда видел в изначальной невозможности принять миропорядок, не отвечающий духу свободы. Отсюда уже видно, что эта революционность скорее индивидуальная, чем социальная. Это явление можно назвать восстанием личности, а не народной массы. Без этих бунтующих элементов в личности не будет свободы революции. Революция превратится в рабство. В разгар коммунистической революции мне однажды один бывший социалист-революционер, склонный к оппортунистическому приспособлению к советской власти, сказал: "По натуре вы революционер, а я же совсем не революционер". Он, очевидно, имел в виду мою неспособность к конформизму и приспособлению. Независимость и неприспособляемость для меня так естественна, что я не вижу в этом особой заслуги. Одна из бед, а может быть, даже грядущих катастроф таится в конформизме, то есть в приспособленчестве миллионов людей к новой лживой идеологии, подкрепленной пушками и штыками, умело внедряемой в людские души Великим Инквизитором. — Бердяев замолчал, будто подбирал слова.

— Вы на меня так испытующе смотрите, — сказал, улыбнувшись, Дзержинский, — будто я и есть Великий Инквизитор.

— Вас действительно так называют, с чем я решительно не согласен, — ответил Бердяев. — Но сейчас не об этом. Что надо противопоставить сегодняшнему большевизму? С чем надо вести борьбу? Я противопоставил прежде всего принцип духовной свободы, для меня изначально абсолютной, которую нельзя уступить ни за какие блага мира.

— Но это же чистый анархизм, — вставил Менжинский. — Ни в коем случае, — продолжал Бердяев. — Принцип свободы означает и принцип личности как высшей ценности, ее независимости от общества и государства, от внешней среды. Коммунизм, как он себя обнаруживал в русской революции, отрицает три вещи: свободу, личность, духовность. В этом, а не в его социальной системе, сосредоточено демократические зло коммунизма. Я согласен принять коммунизм социально, как экономическую и политическую организацию, но не согласился бы его принять духовно.