Групповые люди

Мое воображение ведет изнурительную работу, воссоздавая картины человеческих падений. Оно стремится проникнуть в тайну мстительной лжи, ликующего коварства и отчаянного страдания. Фактов предостаточно. Чего стоит одно признание Сталина: "Выискать врага, отработать каждую деталь удара, насладиться неотвратимостью мщения — и затем пойти отдыхать… Что может быть слаще этого?"… Бухарин как-то заметит еще в двадцать третьем году: "Он беспринципный интриган. Он всегда держит кинжал за пазухой. Жажда власти и наслаждение местью — вот что движет им". И Каменев знал палаческую сущность Сталина. Знал, что Коба казнит его, казнит близких, сторонников. Каменевский гуманитарный ум, извращенный предательствами и коварствами, жестокостью и неверием, отступничеством и ложью, искал спасение не в нравственных средствах, не в правде и просветленности, а в беспринципности и аморальности. Однако интеллигент, ставший уголовником, неумело пользовался воровскими средствами. Он шел на сговор: торговался мелко и подловато. И на этом подсек его великий кормчий. Я допускал возможную встречу двух лидеров партии. Отчетливо представлял себе это "чередование мести и страдания". (Здесь я процитировал Макаренко, игравшего с детьми в "палача и доносчика": "игра имела главную прелесть в чередовании страдания и мести", "я заставлял жертву терять чувство собственного достоинства", "я в роли судьи приговорил его к двенадцати горячим, а в следующем туре, будучи катом, безжалостно дробил его руку свистящим жгутом": молодежь должна пройти через испытание жестокостью — это одна из заповедей нового общества, новой педагогики.) Сталин давал пример "честного", открытого, смелого палачества. Беспощадность к инакомыслящим — этому надо было научить народ. Нужны были образцы, козлы отпущения. Нужны были судилища. Может быть, он и мучился неспособностью любить других. А Каменев помнил, но не чтил заповедь: "Виновен, ибо светил злодеям!" Ему была понятна, так мне казалось, великая истина: "Был бы я сам праведен, возможно, и преступника, стоящего передо мной, не было бы. Если возможешь принять на себя преступление стоящего перед тобой и судимого сердцем твоим преступника, то немедленно и пострадай за него сам, его же без укора отпусти". На перекрестьях каменевских и сталинских хитросплетений вспыхивал кровавый предупреждающий свет, звучал насмешливый бесовский голос: "Чуда не будет! А еще раз насладиться чужой бедой, еще раз припасть к сладкой чаше убийств — отчего же?!"

— Да что с тобой? Ты едва держишься на ногах. — Ликующий инквизитор вышел из-за стола. Поддержал осунувшегося Каменева. Помог сесть.

— Ничего, ничего, — едва сумел прошептать ночной гость.

Был второй час ночи. До исполнения приговора оставалось три с лишним часа.

В приоткрытую дверь заглянул Поскребышев. Сталин кивнул ему. Сказал в сторону гостя:

— Надеюсь, не откажешься поужинать со мной?

Каменев пожал плечами.

Поскребышев распахнул дверь. Внесли на двух подносах ужин.

— Я знаю, ты любитель хорошего коньяка. А я предпочитаю винцо. Не мешает работе. Завтра много дел. Собираем совещание передовиков колхозного строительства. А тебе, вольному художнику, можно выпить как следует… Сдал ты за последний год. Сдал, дорогой. Ну, за встречу, — Сталин протянул бокал. Каменев попытался прикоснуться к бокалу, но рука не послушалась. На глазах гостя сверкнули слезы.

— Плохо мне, Коба, — едва слышно прошептал Каменев. — Мне отбили все внутренности…

— Сволочи! Изверги! Кто позволил?! — Сталин встал. Со всей силы влепил фужером в дверь, не в ту, в которую вошел Каменев, а в ту, которая была в глубине кабинета, слева. Тотчас дверь открылась, и на пороге показался Генрих Григорьевич Ягода, нарком внутренних дел. — Что это значит, товарищ Ягода? Грубейшее нарушение социалистической законности! Подследственных истязают — за это вы ответите, товарищ Ягода! Немедленно примите меры по наведению должного порядка!

— Не надо, — слабо проговорил Каменев.

— Что значит не надо? Как они смеют грубо попирать законность?!

В это время другая дверь открылась, показалась фигура Поскребышева. Сталин сказал кратко: "Врача!" Секретарь кивнул головой, закрыл за собой дверь, а через полминуты буквально вошел врач. Сталин отвернулся. Каменеву сделали укол. Когда Сталин и Каменев остались одни, хозяин кабинета сказал, тяжело вздохнув:

— Очень сожалею, Лев Борисович. Очень сожалею, что так получилось…

— Не надо, — снова прошептал едва слышно Каменев. — Не надо спектаклей. Мне все ясно.