Грусть белых ночей

Маршевой роте выдали сухой паек на три дня и НЗ — еще на два. В вещевом мешке у Сергея на первое время буханка хлеба, более килограмма сухарей, початая блестящая жестянка консервов и изрядный шмат сала, называемого шпиком. Молодой желудок, однако, все время жаждет еды, и, вскочив в вагон, Сергей сразу накинулся на припасы. Так и другие делают. Исключая старших — те расчетливей. На глазок Сергей определяет, что припасу в мешке у Василя больше, чем у него, Василь, видать, не такой падкий на еду, как он. Умеет терпеть. Сергей ничего с собой не может поделать, ненасытное желание есть владеет им все время. О еде думает день и ночь, ему грезятся разные кушанья, какие он когда-нибудь ел. Растет Сергей, ему девятнадцать лет, и, может, потому постоянно хочется есть.

Василь не похож на Сергея. Все делает спокойно, степенно. Достает вещмешок не спеша, развязывает тесемки. Сухари у него в отдельном мешочке, сахарный песок — тоже. Видать, мать шила ему эти мешочки. Она — швея. Сколько Сергей помнит, мать Василя всегда стрекотала на швейной машинке. Зимой, весной, летом, осенью. Из старья, которое приносили заказчики, шила новые наряды. Махорка у Василя в кисете, расшитом васильками. Василь не курит и потому кисет прячет в вещмешке. Кисет ему, скорей всего, подарила Люся. Он с ней начал дружить в войну. В их отношениях первый шаг, скорее всего, сделала Люся, девчина шустрая, напористая. Представить, что на такое отважился медлительный, уравновешенный Василь, просто невозможно.

Василь консервов даже не раскрывает, намазывает топленым салом ломоть хлеба. От содержимого Сергеевой жестянки тем временем осталась лишь половина. Хоть и так себе консервы. Фасоль с томатом. Но все равно, если б можно было, Сергей бы в одно мгновение опорожнил жестянку. С ужасом глядит он, как припасы тают на глазах. Пошел только второй день, как покинули запасной полк, а хлеба меньше полбуханки осталось и сала тоненький кусочек, и сухари едва ли не все Сергей сжевал. Фактически он посягнул даже на неприкосновенный запас, а впереди еще три дня.

Эшелон остановился на каком-то полустанке. Видна только сбитая из горбылей будка, из которой сквозь самоварную трубу, прилаженную сверху, вьется дым. Наверно, в этой будке и дежурный и стрелочник, поскольку других строений на полустанке нет.

Вагон спит. Сергей совершил ошибку, не забравшись на нары: когда спишь или хотя бы лежишь просто так, меньше хочется есть.

— Подъем! — кричит он. — Пять человек за дровами!..

Выскакивает только Николай Прокопчик. Еще несколько бойцов поднимают головы, но сразу же снова укрываются шинелями. Не очень-то считают Сергея за начальника. Щуплый, с приятным чернявым лицом, Николай быстро напяливает шинель. Он, по собственному желанию, выскакивает на каждой остановке, всегда приносит какие-то новости.

— Чего кричишь? — набрасывается Николай на Сергея. — Почему все время ты у печки дежуришь? Назначь дневальных, очередь установи. Нашли кого поставить старшим!..

— Тебя нужно было поставить?

— А что! Немного получше бы командовал...

Николай резво выскакивает из теплушки. На предыдущей остановке вылезал Сергей. Зная, что родной станции ему все равно не видать, и соблазнившись картофельными пирожками, которыми бабы торговали на обочине полустанка, он сбыл им материал, который берег матери на кофту. На душе от этого противно, и Сергей затевает разговор с Василем:

— Ты спал, а меня бабы надули.

Какие бабы?

— Станционные. Спекулянтки.

— Байку продал? — сразу догадывается Василь.

— Продал.

За что?

— За пирожки.

— С мясом?

— С картофельной шелухой.

Василь усмехается:

— Я сегодня утром портянки переменил. Хорошо, тепло теперь в байковых...

Василь, значит, намеревался сделать то же, что и Сергей. Так же надеялся, что проедут через родную станцию.

Эшелон, видать, надолго стал. На юг, к фронту, с крытыми брезентом платформами пролетело уже два состава, а их стоит. Вагон постепенно просыпается.

Сергею знаком вагонный быт. Теперь-то в теплушке печурка, дровами можно разжиться, а когда в запасной полк ехали, в вагоне не топили. Все сидели у стенок, старались согреть себя собственным дыханием. Но все равно мерзли колени. Коротенькие пальтеца не могли их прикрыть.

— Сергей! — слышится голос снаружи.

Сергей выглядывает в проем дверей. У вагона переминаются с ноги на ногу двоюродный брат Адам и Петро Герасимович. Сергей спрыгивает к ним.

— Возьми кедровых орешков, — говорит Адам, запуская руку в карман шинели.

Сергей подставляет пригоршни.

К Адамовой горсти Петро свою присоединяет. Орешки маленькие, темненькие, словно увеличенные зернышки, вынутые из поспевших яблок или груш.

— Где взяли?

— Там вагон... Девчата раздают.

— Какие девчата?

— Да делегация вроде. На фронт подарки везут.

Про необыкновенную делегацию все уже, должно быть, услышали, потому что из многих теплушек выпрыгивают солдаты, на ходу натягивая шинельки, бегут в хвост эшелона. Сергей с Адамом и Петром тоже устремились туда.

На обледеневшем боковом пути и вправду стоит вагон, дымит печуркой, но лавочка, где бесплатно раздают орешки, по всему видать, прикрыта.