Грусть белых ночей

Теперь он рассуждает какими-то масштабными категориями: молодой газетчик, который приезжал в Дуброву, писал заметки, очерки, неудачно ухаживал за Кларой, и сегодняшний преподаватель из столичного университета в его представлении сливаются в одну особу, как бы лишенную признаков возраста, особу эту обошло интимное, личное счастье, поэтому она держится на чувстве сопротивления и может предъявлять жизни счет. Он чувствует себя обиженным и обойденным. Пускай!..

Минутами наплывает неудержимая злость на Галю. Ему тогда кажется, что она целомудренная, неприступная только с ним, так как почувствовала, что он всей душой потянулся к ней. Женщины в таких делах имеют острый нюх: сама подогревала его чувства и, доведя их до наивысшего накала, отошла в сторону. Свою молодость выставляет как безотказную гарантию. Разве не знала, не представляла его положение? Он ее рабом не был и никогда не будет. Любви не просят!..

Утром на «Волге» из города приехал Горох — раздобревший, солидный, сильно поседевший. Высоцкого узнал сразу, приветливо поздоровался.

— Ты, я слышал, стал профессором, — сказал со своей всегдашней безобидной насмешливостью. — А я кто? Если бы не был старым, тоже мог бы пойти в институт, даже звали.

— Не прибедняйтесь, — заступился за Высоцкого Иванькович. — У него нет ваших орденов, и к Герою не представят. В смысле же общего благополучия теперешний председатель передового колхоза равен академику...

Возьми себе мое благополучие, — без злости отрезал Горох. — Я могу нормы по комплексу ГТО сдать, а пускай бы академик попробовал. Я уже двадцать лет бегаю. Как гончая...

Горох повел показывать комплекс: кирпичные постройки, коровы в станках, полная механизация. Когда-то так водил Высоцкого Гавака. Только какие тогда были фермы — обыкновенные хлева. Встречаясь с доярками, работницами. Горох шутит, в разговорах его, в распоряжениях, которые отдает людям, нет и тени властного тона, а только убеждение, что так и надо делать; он улыбается, и ему улыбаются, нет натянутости, неискренности, заискивания, которое сразу бросается в глаза новому человеку. Гавака никому не улыбался, носил на лице хмурое упорство. Мало кто знает: лично Гавака был предельно честным, артельного ничего не брал, не имел привычки водить уполномоченных из района в чью-нибудь хату. Если уважал кого, приглашал к себе. Однако его не любили в Дуброве, не терпели, даже мстили. Два раза поджигали хату. После первого пожара — хата стояла на отшибе — он построил новый дом на старой улице, где постройки жались одна к другой. Но и улицы не пожалел кто-то: во время второго пожара смело огнем чуть не половину хат. Гавака и третий дом построил, объявил, что застраховал на большую сумму, и тогда невидимые враги успокоились.

Но сам Гавака сорвался: ночью, обходя хозяйство, обнаружил, что один из сторожей спит на дежурстве. Не сдержался и ударил его. Может, он считал сторожа поджигателем? Так или иначе, но завели судебное дело, сторож был инвалидом войны, и Гавака сел на пять лет.

Жизнь какой-то стороной повернулась к Гаваке несправедливо: Дуброву, пусть суровыми, деспотичными мерами, он поднял, в колхозе получали по три килограмма на трудодень, когда другие не получали ничего, и такой бесславный конец...

День не в пример вчерашнему — хмурый, ползут по небу серые, косматые облака, и даже ветер усилился.

Осень. В город Высоцкий с Иваньковичем возвращаются ближайшей дорогой — вчера специально дали круг, чтобы посмотреть район, Нефтестрой. Иванькович вдруг сказал:

— У вас усталый вид, Александр Иванович. Бросайте к черту гостиницу. Разве там выспишься? «Межколхозстрой» имеет профилакторий — отдельные комнаты, лес, тишина. Хотите, позвоню начальнику?

— Где профилакторий?

— Возле Припяти. За Волоками. Восемь километров от города. Автобус ходит.

Дивные дела бывают на свете. За Волоками редакция сажала рощу Победы, те деревья давно выросли, и Высоцкий именно там хотел побывать. Даже Галю приглашал. Теперь побудет один. Спасибо тебе, добрый человек Иванькович.

XV

Дни хмурые, осенние, время от времени накрапывает дождь, в вершинах сосен однообразно шумит ветер. Лес, который когда-то сажала редакция, вырос: высоко поднялись березы, сосны и даже дубы. Сосен больше — лучше прижились на песчаном косогоре. Березы стоят будто облитые золотом, а редкие дубы еще зеленые, желтого листа немного.

Вырос лес, и, наверно, мало кто помнит, чьими руками он посажен, и не найдешь дерева, которое ты посадил сам. От этого у Высоцкого щемящая грусть на душе. Бывает, ветер дохнет сильнее обычного, и тогда с берез срывается дрожащая волна желтых листьев. Золотая заметь с минуту держится в воздухе, кружит, как в невидимом водовороте, затем оседает на землю. Под каждой березой — круг желтых листьев. Это те, которые сами опали. Те же, которые срывает ветер, заметными полосками расстелены на вереске и поодаль от деревьев.