Грустная девушка у жуткого озера

– Все в порядке? – спросил Антон. Я вздрогнула – он был самый массивный наш санитар, самый строгий. Он никогда не давал ни мне, ни другим повода, но его принято было опасаться. Я судорожно кивнула. Все было в порядке. Ему больше не нужно было стоять рядом, мог бы уделить внимание Котику, который явно раздумывал, не воплотить ли ему что-нибудь связанное с похоронами, или слезами, или еще чем-то уместным. Помню, однажды я стала свидетельницей того, как он выжимал слезы из бедной Гаечки. Она легко могла бы остановить его, оттолкнуть, но она позволяла сжимать шею – наверняка очередная попытка умереть, которую она выдумала в своем клубе.

Антон не ушел, придвинулся ближе, расправил плечи – и занял место, где был Артур. Он исчез. Исчезло ощущение рукоятки в боку.

– Спасибо, – сказала я Антону, и мне, признаться, даже не было интересно, поймет он или нет.

– Пожалуйста, – невозмутимо ответил он, – обращайся.

У всех нас были призраки: у санитаров, врачей, больных, тех, кто только притворялся, – у всех. Чаще было удобнее делать вид, что мы не замечаем. Гроб в земле, тело – в озере, ничего не осталось, только хорошие воспоминания, но вряд ли хоть у кого-то оно было так. Мне было интересно, каким Артура видела глава деревни. За это я тоже ненавидела себя: что продолжала желать, и ревновать, и интересоваться. Мне хотелось знать, она видела его живым, таким, каким он бывал с ней и Ингой – заботливым, щедрым, любящим. Или таким, каким он бывал со мной – злым, насмешливым, жестоким. Видите ли, он знал о моих чувствах, знал и находил их забавными.

Я стерпела бы это, если бы он забавлялся не только словами и взглядами, если бы он и правда со мной забавлялся. Я бы стерпела это, взяла и была бы благодарна. Но он меня не хотел, и это было невыносимо. Был период, когда его веселила моя беспомощная влюбленность, когда он насмешливо поглядывал на меня, со снисхождением, с издевкой – это было тяжело, страшно, унизительно – но у меня было его внимание, и я была рада. И тут выяснилось, что все, что может, обязательно рано или поздно станет хуже. Мое хуже случилось, когда они были в отпуске, и я рылась в вещах Артура. Я нашла дневник. Даже не остановилась, чтобы обдумать, делать это или нет, сразу полезла читать и узнала, что он не издевался надо мной, он искренне подшучивал, потому что верил, это поможет мне быстрее прийти в себя и справиться с этой глупостью. Он не хотел меня унижать – он ничего от меня не хотел.

Я думала, что умру там же, но выжила. А затем я убила его. Еще я убила милого Антуана, который обо всем знал, он всегда знал обо всем, и до последнего был готов пожертвовать собой ради меня. Покалечила Ингу.

Я думала, потом буду страдать и только воображать себя Федрой, какой-нибудь другой греческой несчастной, но вокруг была жизнь. Были ужас, непонимание, отвращение главы деревни. Была Инга. Все – было. Ничего – не было. С того дня глава деревни ни разу не назвала меня мамой, только по имени. Это было болезненно, неожиданно слишком болезненно, заставляло думать о том, о чем я все время пыталась не думать – так я стала Повелительницей топоров.

Я всегда стыдилась, нет, тогда я всегда стыдилась: и сделанного, и того, что не могла умолять дочь о прощении, и не могла признаться, что нет никакого сумасшествия.

– Нет ли? – неожиданно участливо спросил Артур, который появился с другой стороны.

– Ты не должен быть добрым, – ответила я. – Ты не должен, не должен.

– Что? – спросил Антон.

Я посмотрела на него. Он пугал всех в лечебнице, но сложно было сказать почему. Массивный, да, но у него было доброе лицо, морщинки у глаз, привычка приходить на помощь до того, как эта помощь станет совсем необходима.

– Кажется, я сошла с ума, – сказала я растерянно.

– Это ничего, – ответил он и ласково улыбнулся.

Я решила поверить.

Похороны шли неспешно. Священник никуда не торопился, потому что так и не узнал, будет проходить ритуал или нет, и тянул время, не хотел закончить слишком рано – беда была только в том, что ему решительно нечего было сказать о Следователе. Поэтому священник порадовал нас незапланированной проповедью, в которую зачем-то всунул речь о вреде курения, о том, что бог все простит, но не все, поэтому со всякими там делами нужно быть поаккуратнее, и вообще, почему никто не ходит на исповеди, рехнуться можно от одиночества в церкви. Ну то есть, бог, и Иисус, и дева Мария, и все остальные там с ним, но и вы бы заходили хоть иногда, честное слово.

Все из деревни стояли потупившись, все из лечебницы стояли как стояли – у нас была своя часовенка, но она не пользовалась спросом, насколько я знала, стояла пустая. Я мерзла, придвинулась к Антону. Он не отодвинулся, смелый, щедрый мальчик.

Священник певуче затянул гимн на латыни. Люди переступали с ноги на ногу, потихоньку начинали оборачивать друг к другу и взглядами, мимикой, жестами вопрошать, и что, мол, дальше? Обряд будет или оставим тело в земле?