Грустная Элизабет

По всему тесному задворью меж чёрных бревенчатых служб тут плыл, мешался с талым запахом сугробов тонкий, напоминающий о лете, о лугах, запах сена. Голуби и воробьи, оглушительно хлопая крыльями, кидались тут прямо под ноги. Они хватали, поспешно подбирали кем-то рассыпанный у сарая овёс; а кто-то где-то — кажется, за окошками хлевов — по-гусиному гоготал, по-телячьи взмыкивал, и даже, как Васе показалось, кукарекнул.

4

Чашкин звякнул щеколдой, открыл низенькую набухшую дверь. Из тёмного проёма пахнуло тёплой конюшней, свежими сосновыми опилками.

— Вот и Элизабет, — сказал Чашкин.

Но после светлого двора, после солнца здесь, в полутьме, Пётр Петрович и Вася лишь слепо заморгали.

Тогда Чашкин распахнул дверь полностью. А потом прошёл вперёд и толкнул вторую дверь, что выходила в загон с табличкой на ограде. И в сумеречное помещение сразу ворвался мартовский сквознячок, сноп света упал на истоптанные опилки, золотисто отразился на щелястых стенах, на потолке. И вот в самой тени в углу, за широкой, полной душистого сена кормушкой, Пётр Петрович и Вася увидели чудесную крохотную лошадку.

Масти она была тёмной, почти вороной. Аккуратно подстриженная гривка её топорщилась ёжиком. А из-под чёлки смотрели на Васю, помаргивали нечастыми длинными ресницами удивительно ласковые, с влажной искоркой, глаза. Очень ласковые глаза, очень добрые, но и очень печальные.

Вася сразу увидел, что они печальные, и шагнул к лошадке, стал быстро обшаривать свои карманы. Пётр Петрович стал тоже охлопывать карманы, да ещё и заприговаривал, переиначив имя лошадки на свой собственный лад:

— Сейчас, Лизок, сейчас… Потерпи, маленькая.

Но Лизок-Элизабет и ждать не стала, что они там отыщут, а вздохнула, повернулась и уставилась опять в свой угол, в какую-то там узенькую, светлую дырочку.

Вася не нашёл в своих карманах ничего вкусного и тоже вздохнул.

И Пётр Петрович ничего не нашёл.

И тогда он раскрыл саквояж и вынул докторскую деревянную трубочку:

— Ну-с… Приступим к прослушиванию. Только, пожалуйста, Чашкин, сделайте так, чтобы она не взбрыкнула.

— Да что вы, доктор! Да Элизабет ручная, как котёнок! — опять засуетился Чашкин и похлопал лошадку по круглым бокам, по спине, взворошил её пушистую гривку, чтобы показать, какая Элизабет не брыкливая.

Действительно, ко всей длинной и довольно утомительной процедуре прослушивания пони отнеслась очень покорно. И лишь когда Пётр Петрович легко прикоснулся ладонью к её мягким ноздрям, чтобы проверить, нет ли у лошадки жара, Элизабет фыркнула и встряхнула головой. Но это лишь оттого, наверное, что от ладоней Петра Петровича и от его одежды пахло лекарством.

А потом он опять принялся её выстукивать, опять принялся выслушивать. И лицо его было так же серьёзно, как если бы он склонился не над пони в зоопарке, а над маленьким пациентом у себя в детской больнице.

И только вот Чашкин нет-нет да и мешал ему сосредоточиться.

— Ну что? Ну как? Ну, ясно что-нибудь? — нетерпеливо совался он под руку, а Пётр Петрович всё отмахивался от него, бормотал:

— Подождите… Дайте разобраться…

И вот наконец выпрямился, решительно сказал:

— Ничего не нахожу! Ветеринарный фельдшер прав был абсолютно. Ах, Чашкин, Чашкин, я же вам говорил!

И он подхватил с пола, с опилок пузатенький саквояж, спрятал в него трубку, защёлкнул замок.

Пони шевельнула хвостом, опять уткнулась в полутёмный угол, в сияющую там светлой звёздочкой дырку.

У Чашкина глаза сделались такими же горестными, как у самой Элизабет, и даже ещё горестней. Он молча раскрыл и закрыл рот, будто хотел сказать: «Как же так? Отчего же она тогда такая?» — да, глядя на непреклонного доктора, вымолвить не решился.

Промолчал и Вася.

Он всё смотрел и смотрел на лошадку, на то, как она понуро склонила голову к своей мерцающей в углу дырочке, как всё тянется к ней. И вдруг вспомнил самого себя, вот такого же грустного у окошка в раздевалке, вспомнил все свои переживания там и бросился к Чашкину:

— Стойте! А что у вас за щёлкой, в которую Элизабет всё глядит и глядит? Может, у неё друзья там? Может, для неё там что-то такое интересное, а вы её туда не пускаете, — вот она и загрустила у вас!

Тут и Пётр Петрович спросил быстро Чашкина:

— В самом деле, что там?

— Ровным счётом ничего, — недоуменно пожал плечами Чашкин. — Всё тот же пустой двор, по которому вы сами шли; во дворе, напротив дырки, сарай; в сарае — мешки с овсом да рессорный тарантасик.

— Какой, какой тарантасик? — не то недопонял, не то недослышал Пётр Петрович, и Чашкин пустился пространно объяснять:

— Ну, такой вот обыкновенный, неужто не знаете? С колёсами на специальных пружинах, чтобы не трясло, с мягкими сиденьями для ездоков, с двумя оглобельками, чтобы запрягать туда…

И тут Чашкин смолк, и тут Чашкин вытаращил глаза. Вытаращил, помигал, хлопнул себя ладошкой по лбу и радостно закричал:

— Ах, как это я сам не догадался и всех с толку сбил! Она ведь этот тарантасик свой и высматривает! Ждёт не дождётся, когда ей скажут: «А ну, поехали!»