Грустная история со счастливым концом

Дело в том, что с давних пор Женя и Таня не ладили между собой. Мало сказать — не ладили, они были настоящими, заядлыми врагами. Они друг друга поддевали, подкалывали при каждом удобном случае, они спорили и ссорились после недолгого примирения, они просто, можно сказать, терпеть не могли друг друга. И они этого ни от кого не скрывали, особенно Таня. Она прямо щеголяла своим пренебрежительным отношением к Жене Горожанкину, хотя все девочки в классе Женю ценили и уважали, чтобы не сказать больше. И Женя, хоть он и не мелочился, не задирался по пустякам и вообще вел себя, как полагается мужчине, но постоянно выдерживал тон холодно-враждебный, иронический. Особенно после разговора с Таней о машине Тьюринга.

Был школьный вечер, обоих назначили дежурить в раздевалке. И вот, когда все успокоилось, и опоздавшие перестали ломиться в дверь, а в актовом зале грянула музыка и начались танцы, Женя стал объяснять ей принцип машины Тьюринга. На Тане было ярко-желтое, в мелкий рубчик платье с белым кружевом по вороту и оторочкой на рукавах. Волосы у нее были уложены как у Беаты Тышкевич из польского журнала «Экран», то есть примерно так, с учетом того, что кроме Беаты Тышкевич на свете существует еще и Теренция Павловна,— но все-таки примерно так, как у Беаты Тышкевич. А Женя Горожанкин, в ту пору увлекавшийся кибернетикой, стал рассказывать ей про машину Тьюринга и даже попытался что-то вычертить мелом на синей стенной панели. И тогда Таня Ларионова показала ему язык. Женя от неожиданности моргнул, замолчал, но, видимо, решил, что ему только померещилось. Тогда Таня высунула язык во второй раз и расхохоталась. Женя побледнел, раздавил мел о стену и сказал, что она кривляка, пустышка и просто дура. Но Таня, хохоча еще звонче, вскочила на барьер, отделявший гардероб от вестибюля, блеснула прямо перед его носом своими стройными резвыми ножками и умчалась на танцы, оставив Женю наедине с его Тьюрингом.

Женя был обескуражен, унижен, разъярен. Он твердо решил больше никогда не смотреть в ее сторону. И, естественно, замялся, когда Маша предложила ему отправиться к Тане. В конце концов он согласился с Машей, но лишь потому, что ставил интересы науки выше личного самолюбия.

Что же касается Маши, то кроме разнообразных общественных нагрузок у нее была еще добровольная нагрузка переживать за своих подруг... Впрочем, это вовсе не означает, что, уговаривая Женю, она имела в виду одни лишь побочные для науки проблемы: просто, будучи девочкой, она думала одновременно о разном, и если бы представить ее мысль на срезе, она выглядела бы наподобие многослойного пирога.

Итак, они отправились к Тане, и по дороге, совсем уже рядом с Таниным домом, им встретилась худощавая девушка, в очках и с деловитым черным галстучком. Она не шла, а летела, ничего не замечая вокруг, озаренная улыбкой, и, вполне вероятно, свалилась бы, с этой своей улыбкой, в глубокую траншею, которую вырыли в прошлом году поперек улицы и забыли засыпать — свалилась бы, если бы не Женя. Он вовремя протянул девушке руку. О чем впоследствии вспоминал с некоторым сожалением...

Судя по всему, они явились некстати. Таня собиралась плакать. Ее глаза были полны тяжелых, непролившихся слез. Судя по всему, до их прихода она лежала на кушетке, уткнувшись носом в подушку, и поднялась только для того, чтобы отворить дверь. Так что они пришли не вовремя. А может быть наоборот — когда и приходить к человеку, если не в тот момент, когда он собирается плакать?...

Тем не менее, Женя растерялся. Как и полагается мужчине, он не выносил, когда при нем плакали, это было все равно, что слышать, как скрипят вилкой по тарелке, вилкой или ножом. А едва он увидел Таню, ему показалось, что такими вот инструментами вооружился целый симфонический оркестр.

Неизвестно почему, но он почувствовал себя вдруг виноватым. Ему захотелось во что бы то ни стало ее развеселить и рассмешить. Пускай даже машиной Тьюринга, если это так на нее действует.

И он в самом деле ее рассмешил, но не машиной Тьюринга, а иначе: Женя стал рассказывать о своих психологических опытах. Тут она в самом деле рассмеялась, но он не обиделся, потому что знал, что вскоре все ее недоверие, должно было рассыпаться в пух и прах. И он тоже смеялся, в предвкушении этой минуты.

И Маша смеялась — оттого, что смеялась Таня. Она одна бы не сумела так быстро утешить подругу, она сначала бы поплакала вместе с Таней, прежде чем узнала бы и попыталась устранить причину слез. В общем, это заняло бы гораздо больше времени...