Грустная книга

Как-то вечером, когда я вернулась из театра, дома мне передали, что меня ждут у Ольги Леонардовны — очень нужно. К тому времени наша Барыня часто болела, иногда тяжело — пневмонией. Я побежала. Не успела войти, как Ольга Леонардовна и Софа, перебивая друг друга, радостно сообщили: «Мапа жива, дом цел!» (Мапой называли Марию Павловну.) Оказывается, позвонил какой-то военный и сказал, что сам с ней говорил и, как только можно будет, из Ялты позвонят. Это была огромная радость, ведь больше трех лет — ничего, а Марии Павловне перевалило за восемьдесят.

В тот вечер я ушла от них поздно. В честь радостного известия чокнулись чем-то, и начались рассказы о ялтинском доме, о его хозяйке… Решили, что надо ехать, как только пустят, ведь Ольга Леонардовна каждое лето жила сперва в Ялте, а потом у себя в Гурзуфе.

Через несколько дней был звонок из Ялты, и Ольга Леонардовна говорила с Марией Павловной. Мне потом рассказывала Софа, что у Ольги Леонардовны тряслись руки и она все повторяла: «Машенька, дорогая, какая радость! Пиши, если звонить сложно. Мы приедем, как только разрешат». А Марии Павловне было трудно говорить от слез, и она все повторяла: «Дом цел, а я старая и больная».

Вскоре после этого в театре, не помню, по какому поводу, был большой концерт. Я дежурила за кулисами: принимала гостей — участников концерта. Всех сейчас не назову, а вот одного — высокого, худого, стройного, с какой-то своеобразной грацией, рыжего молодого человека — я помню очень хорошо. Я стояла в кулисе, когда он сел за рояль. И с этой минуты и до сегодняшнего дня этот великий музыкант и необыкновенный человек, обладающий еще многими талантами, покорил меня на всю жизнь.

Позднее у Ольги Леонардовны мы познакомились со Святославом Теофиловичем Рихтером и с его женой Ниной Львовной Дорлиак, замечательной лирической камерной певицей, и мне довелось много раз бывать на их совместных выступлениях, всегда глубоких по сути и таких тонких, отличающихся совершенным вкусом и такой же техникой.

Ольга Леонардовна, тогда еще в силе, старалась не пропускать этих концертов и, конечно, сольных выступлений Святослава Теофиловича. Она понимала и очень любила музыку.

Кажется, ранней весной меня опять вызвал Калужский и попросил поехать с Белокуровым, только на одно выступление, в танковый корпус. Правда, довольно далеко, туда, где корпус стоял на коротком отдыхе.

И вот мы с Володей едем в штабной машине. Полуторка, обшитая фанерой, внутри диван, стол, полевой телефон и кресло или стул, крошечные окошечки; кабину водителя отделяет тонкое стекло.

Ехали мы долго и все недоумевали, как я перед этими танкистами буду произносить пушкинский текст «Веди полки скорее на Москву, очисти Кремль, садись на трон Московский».[17] Пушкин, конечно, гений, но ситуация… Однако все оказалось проще: Белокуров недавно снялся в кино в роли Чкалова и был очень похож на него, поэтому его и попросили прислать.

Совсем стемнело, когда наш «кабинет» подъехал к двухэтажному, зданию. Из открытых окон слышались духовая музыка и беспорядочный веселый гул. Нас радушно встретили. Меня провели в комнату нижнего этажа переодеться, а потом, по внутренней деревянной лестнице, в помещение, где за большим столом сидело много военных — комсостав. Белокуров уже сидел рядом с генералом (имени его я не знаю), они чокались, оживленно беседуя. Меня встретили галантно и шумно. Белокуров что-то провозглашал, и я поняла, что в данной «ситуации» мне не придется читать бессмертные стихи Пушкина — отдых был в разгаре…

Во всех бригадных поездках нам приходилось изощряться, чтобы не всегда пить до дна, и, надо сказать, мы достаточно наловчились. Иначе хороши бы мы были — ведь угощали нас щедро, от души.

Была уже глубокая ночь, и я поняла, что партнера надо увозить. Ехать домой долго, а утром репетиция. На мои просьбы Володя согласно кивал, а генерал говорил любезности, но было ясно, что расставаться они не намерены.

Подробности ушли из памяти — кажется, довольно решительно я заявила, что время ехать, и пошла переодеваться. Внизу оркестранты укладывали инструменты. Я была уже одета, «штабная» стояла у крыльца. По узкой деревянной лестнице в тесных объятиях спускались генерал и Белокуров. Они уже были на «ты» и «горевали» перед разлукой. Генерал, увидев оркестрантов, вдруг громко приказал: «Слушай мою команду! Играть мне похоронный марш!» Музыканты судорожно выдергивали трубы, и оркестр грянул во всю силу. Это продолжалось очень недолго. Генерал приказал: «Отставить!» Со мной галантно простились. Володя что-то лепетал, и я попросила уложить его на «штабной» диван — его туда «закатили», и он мирно заснул.

Подсаживая меня в машину, кто-то говорил: «Вы уж нас простите». Да и как же можно было не простить этих людей, лишь на несколько дней вырвавшихся из ада войны.

В начале июня 1944 года в Доме актера состоялся вечер памяти Владимира Ивановича Немировича-Данченко.