Грустный день смеха

— Нет, нет, — мотнул головой Виталька. — Может быть, нам придется заночевать у какой-нибудь вдовушки. Ищи-свищи тогда тебя.

При этих словах мороз пробежал у меня по коже. Но Вад упрямо нагнул голову:

— Я тоже могу заночевать.

Если Вад заупрямится, переупрямить его невозможно.

— Ладно, иди, — сказал Виталька, — Узнаешь — второй раз не запросишься.

Мы двинулись вдоль улицы. Виталька вел велосипед за руль.

— Кто у тебя отец? — спросил Виталька.

— Кузнец.

— А… Вот у меня отец — это да! — сказал Виталька с восхищением. — Профессор!

— Ты любишь своего отца? — удивился Вад.

— Еще как! Когда мы жили в Москве…

— Вы жили в Москве?

— Ну да.

— А как же сюда попали?

— Отца в Германию назначили, а мать он в Утиное сослал, к ее матери.

— Сослал? За что?

— Значит, надо. Отец знает, что делает. Она теперь вот где у меня, — Виталька показал зажатый кулак. — Отец приказал перед отъездом: гляди в оба за ней. Чуть что — пиши. Мое слово — закон. Видели утром? Ходит тут один… агроном. Книжки носит. Стоит отцу намекнуть про эти книжки, он ей всыплет по первое число.

— Здорово! — восхищенно сказал Вад. Перспектива захвата власти в семье волновала его давно.

— Может быть, отец приедет зимой. Посмотришь тогда на него. Знаешь, какой красивый!

— Еще красивей матери?

— Хо! Сказал тоже! Мать на куклу похожа, а отец знаешь какой! Сильный, высокий, волосы курчавые, нос как у грека. А умный! Все книги читал! Ты читал Жан-Жака Руссо?

— Нет…

— Про бесклассовое общество. Здорово! Живи как хочешь! Никто над тобой не хозяин. А «Женщины мира» читал?

Я подавленно молчал. В Нижнеозерске я слыл самым начитанным человеком.

— Я читал Вальтера Скотта! — пустил я свой главный козырь. Ни один мальчишка почему-то не может даже слышать про Вальтера Скотта, а я нарочно прочитал все, что было у нас в районной библиотеке.

— Хо! Вальтер Скотт. Я прочитал его всего еще в детстве. Вот «Женщины мира»! — это да. Еще с буквой «ять». Там про каждую нацию написано, даже про туземцев. А французские открытки видел?

— Немецкие видел.

Среди пацанов они ходили целыми пачками, цветные, отделанные золотом, на разные темы.

— Немецкие — грубые. Я у отца из стола стащил. Он в министерстве работал. А потом его в Германию перевели. Какое фашисты добро награбили, назад возвращать. Картины там всякие, золото, бриллианты.

— А на войне он был? — спросил я.

— Профессоров на войну не посылают.

— А мой отец был… Два ордена дали.

— Ну, твой — кузнец.

Такое зазнайство мне не очень понравилось, но я промолчал: профессор есть профессор, а кузнец есть кузнец, и тут ничего не поделаешь.

— Я бы и сейчас в Москве жил, — вздохнул Виталька. — Все через мать. Влюбилась в одного артиста. Цыган какой-то. Черный, страшный, а она, как ненормальная, на его концерты бегает, цветы дарит. Было бы на что смотреть! Ну, отец узнал, рассердился и, когда уезжал, законопатил нас сюда. Хоть и велосипед мне прислал, и пугач, и жратва немецкая есть, райцентр под боком, но все равно не Москва. Там, как выйдешь на улицу…

Виталька ударился в воспоминания.

— Слышь, — сказал я, — я деньги дома забыл.

— У меня есть пятерка, — махнул рукой Виталька. — Хватит.

Но мои слова навели его на какие-то размышления, и он через некоторое время спросил:

— А сколько у тебя денег?

— Двести, — сказал я.

— Сколько?! — Виталька Ерманский был явно удивлен. — Где ты их взял?

— Отец дал… на хозяйство…

Ерманский оживился:

— Это хорошо. Мы сможем сходить в чайную и кутнуть как следует. Ты знаешь, один раз в Москве завалились мы в «Метрополь»…

— Так сбегать?

— Дуй. Мы подождем здесь.

Я побежал назад. По дороге я нарвал полевых цветов и спеленал их в тугой букет.

Я подошел к Виталькиному дому. Все окна были открыты настежь. Из окон слышался смех. Я был сильно удивлен. Кто же мог смеяться в Виталькином доме? Я встал на завалинку и осторожно заглянул в окно. За чистым, накрытым нарядной скатертью столом сидела Клара Семеновна и смеялась. Напротив нее с книгой в руках сидел высокий мужчина в белой рубашке и что-то читал вслух. Сбоку, на тумбочке, в стеклянной банке из-под консервов стоял большой букет полевых цветов. Там были, как и у меня, ромашки, васильки и донник, — вполне понятно, других цветов вокруг Утиного не росло.

Я соскочил с завалинки и пошел домой за деньгами. По дороге я бросил букет в траву.

Вторая любовь (начало)

— Принес? — спросил Виталька.

— Ага. Тридцатка.

— Тридцатка — это вещь.

Ерманский спрятал деньги в карман, вскочил на велосипед и дал команду:

— Цепляйсь!