Грустный день смеха

— Но мне очень хочется, — возразил Вад.

— Надо было это предусмотреть вчера. Это логично.

Презрев законы логики, брат юркнул мне под мышку и припустил к погребу. Я еле догнал его.

— Нет!

— Да!

— Нет!

— Дядя Авес! Он не дает масла!

Итак, Вад вышел из повиновения. Во время тараканьих бегов они здорово спелись с Авесом.

— Иду!

Дядя Авес спешил на помощь, издавая своими галифе хлопающие звуки.

— Что здесь происходит?

Я вежливо объяснил, что происходит экономия масла. Дядя принялся горячо убеждать меня дать ему масла, так как уже десять часов, а он еще не завтракал, а врачи прописали ему принимать пищу в строго определенное время. Видя, что этот довод не действует, Авес Чивонави попытался соблазнить меня описанием румяных, шипящих на сковородке картофельных очисток, но я, хоть и глотал слюни, все же устоял. Тогда дядюшка надумал применить физическую силу. Вроде бы в шутку, подмигивая и сыпля разными прибауточками, он попытался отодвинуть меня от двери погреба, но тоже безуспешно. Я лишь слегка толкнул его плечом, и дядюшка отлетел и закачался, как камыш. Все-таки он был действительно больным человеком. Авес постоял немного, держась за бок и морщась, а потом рассмеялся.

— А если мы вот так, река Хунцы?

Он вытащил из галифе пистолет и, продолжая смеяться, стал целиться в меня дрожащей рукой.

Не знаю, чем бы кончилась дядина шуточка, но в этот момент калитка заскрипела и во двор ввалилась толпа во главе с Иваном. Очевидно, это была его «мала куча», потому что все они очень походили на Ивана — такие же костлявые и длинные. «Мала куча» несла ведра, солому и дырявые решета.

— Мы тово… — сказал Иван, смущаясь, — покажем, як кизяки делать… А то позамерзаетэ без топки.

Дядя Авес бросил пистолет в карман своих необъятных галифе.

— Тевирп! — приветствовал он Ивана. — Идохдоп адюс.

Иван остолбенел.

— Чиво?

Дядюшка был доволен произведенным впечатлением.

— Отк ыт?

У дядюшки был просто талант выкручивать слова шиворот-навыворот.

Иван растерянно моргал белыми ресницами. Вся его «мала куча» делала то же самое.

— Он спрашивает, кто ты есть, — перевел Вад с птичьего языка на человеческий. — Не бойся, это наш дядя.

Иван нерешительно продвинулся в сторону Авеса. Мелюзга повалила следом, как цыплята за наседкой.

— У сав ястусен ырук?

— У вас несутся куры?

— Нет, — отрицательно замотал головой Иван, пяля глаза на дядюшку. — У нас нет курей…

— А олас? — Авес выкручивал слова почти мгновенно.

— Есть ли сало? — Ваду очень нравилась роль переводчика, хотя и давалась она ему с трудом.

— Нэма…

— А что есть? — забывшись, нетерпеливо спросил дядя по-человечески.

— Мука… трошки…

Авес оживился.

— Это хорошо… это очень хорошо… Напечем оладьев… с маслом.

Иван замялся:

— Но у нас трошки. На каждый день по пригоршни…

— Иди, иди, — поддержал Авеса Вад. — Чугун лизал?

Иван беспомощно посмотрел на меня. Я вступился за него:

— Они сами с голоду пухнут. Надо и совесть знать.

— Река Хунцы, — сказал дядюшка Авес и удалился, хлопая галифе. По дороге он вставил челюсти и жутко, по-волчьи, оглянулся на меня.

До обеда мы делали кизяки. Из окон нашего дома несся хохот — дядя и Вад гоняли тараканов.

Бутерброд

Я сидел на завалинке. У меня невыносимо ныла спина. Вся площадь возле дома и двор были устланы кизяками.

На улицу вышел Виталька Ерманский, жуя бутерброд с сыром. Сегодня им принесли большую посылку.

— Хочешь? — спросил он.

— Нет. Я наелся.

Виталька почему-то обиделся. Он доел бутерброд. Корку от сыра бросил в пыль. Потом Ерманский ушел, а я остался один на один с коркой. Она лежала от меня в трех шагах и отчаянно пахла. Она могла пропахнуть под нашими окнами весь вечер и ночь. Я раздавил ее пяткой.

Пятка

Они не спали и разговаривали про еду. Они разговаривали про нее, хотя все-таки взяли из погреба масло и поджарили на нем очистки.

— Я в своем самолете, — шипел дядя Авес, — возил живую курицу. Она неслась каждый день. Потом в самолет попал снаряд, и курица изжарилась. Я ее взял с собой. Летел на парашюте и ел… Проклятый дом. Не уснешь. Пахнет каким-то сыром. Река Хунцы.

Это пахла моя пятка, несмотря на то, что перед сном я вымыл ноги.

Полпуда ржи

Я не мог заснуть из-за разговора про курицу, которая неслась в самолете, и из-за пятки, пахнущей сыром. Я оделся и пошел к председателю.

Несмотря на поздний час, в правлении было много людей. Они разговаривали и крутили самокрутки. Как я понял, шло совещание об уборке соломы.

Мой приход не прервал совещания. Сидевший за обшарпанным столом председатель, у которого все было по одному — одна нога, одна рука, один глаз — и иссеченное осколками лицо, лишь посмотрел на меня и продолжал обсуждать соломенный вопрос.

Я назвал свою фамилию и сказал, зачем пришел.

Все сразу замолчали и стали смотреть на меня.

— Я же только что дал вам пшена, сала и масла, — удивился председатель.

Мне было очень неловко.

— К нам приехал дядя-летчик… Он три раза горел в самолете… У него очень плохое здоровье…

Я боялся, что они, не дослушав меня, скажут «нет». В деревне ведь голод. Но они не торопились. Они стали припоминать все, что знали обо мне.

— Эт кузнецов сын?