Грустный день смеха

Посреди комнаты стоял длинный стол, накрытый красной скатертью, вокруг которого сидело человек двадцать, мужчины — все в черных костюмах в полосочку (наверно, это первая послевоенная партия, завезенная в раймаг). Виталькина мать была в красивом белом платье, отороченном черными кружевами. Она выглядела очень огорченной. Я хотел ей потихоньку подмигнуть для ободрения, но сделать это не было никакой возможности, так как все, как только мы вошли, уставились на нас. Мне сразу бросились в глаза лежащие на столе вещественные доказательства — ком замазки и половина стенгазеты.

— Ну-с? — сказал завхоз очень серьезным, почти безнадежным голосом, и я сразу понял, что он будет главным обвинителем. — Зачем вы сорвали газету с Пермаем?

Я знал, что такой вопрос будет задан одним из первых, и поэтому давно заготовил на него контрвопрос:

— А что, замазку голую, что ли, нести?

Завхоз немного растерялся. Очевидно, он думал, что мы будем упорно молчать или сразу же начнем просить прощения.

— Тэ-эк, — сказал он нехорошим, голосом и нервно дернулся из костюма в полосочку, видно, он надел его в первый раз и еще не успел привыкнуть. — Тэ-эк…

— Нас послал Комендант, — поспешил заполнить зловещую паузу Виталька.

Но завхоз пропустил эту важную для следствия улику мимо ушей. По его потному, красному лицу и шевелящимся ушам было видно, что он готовил подвох.

— Рядом висело несколько газет — 1 «а», 3 «г», 5 «а» — и плакат. Почему вы сорвали именно с Пермаем?

— В темноте не было видно. Мы сорвали то, что подвернулось под руку, — спокойно ответил я.

— Значит, вам все равно, что обычная газета, что с Пермаем? — сказал завхоз торопливо с видом человека, схватившего за руку вора, и посмотрел на педсовет.

— Тогда нам было все равно, — подтвердил я.

— Все равно?

— Все равно.

— Что с Пермаем, что просто?

— Да.

Наступило молчание.

— Нас послал Комендант, — опять заныл Ерманский.

В это время заворочался толстяк в центре стола.

По всем признакам это был директор.

— Но позвольте… это несколько другой вопрос… Первоначально же они ободрали замазку. Зачем вы ободрали замазку?

— У нас окна не замазанные, — сказал я тоскливым голосом. Я умел, когда надо, говорить тоскливым голосом. — Зима придет, дуть начнет, а у нас маленький мальчик… (Слышал бы Вад.)

— Но ведь это нехорошо… Это называется воровством.

— Мы больше не будем…

— Это все Комендант, — упорно гнул свое Виталька.

— На первый раз ограничимся… — начал директор с явным облегчением, но завхоз перебил его:

— Почему вы сорвали именно с Пермаем?

Завхоз осторожно, словно это была хрупкая, бесцветная вещь, поднял обрывки стенгазеты.

— Мы толчем воду в ступе. — Меня начал злить этот завхоз. — В темноте да еще в спешке трудно, даже если очень захочешь, найти именно газету, посвященную Первому мая.

Наступила тишина. Очевидно, никто не ожидал такой длинной и красивой фразы. Потом все разом недовольно задвигались.

Они и раньше обращались только ко мне, но после этой фразы Виталька Ерманский совсем отошел в тень. Их вдруг заинтересовала моя биография, год рождения, место рождения, отношение к пионерской организации, есть ли у меня судимые или заграничные родственники, не участвовал ли дедушка с бабушкой в белой армии и т. д. Особенно их интересовал отец.

Я почувствовал, что сразу вырос в их глазах, и даже завхоз стал обращаться ко мне на «вы». Речь о замазке как-то теперь не шла, и даже директор, попытавшись несколько раз вспомнить о ней, замолчал и больше не вмешивался в ход заседания. Роль следователя окончательно перешла к завхозу. Он задавал вопросы путано и бестолково, но я чувствовал, куда он гнет. Он пытался установить связь между пленом отца и сорванной стенгазетой. Это было так неожиданно, что я в первый момент, когда понял скрытый смысл его вопросов, растерялся, но потом успокоился, потому что такой связи никогда и никому установить не удастся. Но завхоз все кружил около, неумело ставил ловушки, которые были видны за километр и в которые он сам же иногда попадался. Он не обличал меня, ничего не говорил прямо, он просто задавал вопросы. Он все гнул их, гнул к линии «плен — стенгазета».

За столом давно уже стояла тишина. На лицах у всех было какое-то новое выражение: смесь уважения и страха передо мной. А шустрый молодой человек, который оказался учителем истории, таращил на меня глаза с откровенным ужасом. На уроках он говорил о врагах, но настоящего, живого видел первый раз в жизни.

Иногда мне казалось, что я действительно шел в школу специально сорвать стенгазету: так нелепо не соответствовала наша цель — набрать замазки — и конечный результат — стол с красной скатертью к двадцать взрослых людей, ради меня прервавших свой летний отдых.

И чем удачнее я отбивал атаки завхоза, тем, я чувствовал, более шатким становилось мое положение, потому, что ребенок не может переспорить взрослого человека, и как-то сама собой из-за моей спины вырастала фигура отца, и получалось так, что завхоз вроде бы спорит не со мной, а с отцом, и ничего нет удивительного, что человек, прошедший огни и воды, хитер и коварен.