Грустный день смеха

Весь день Виталька Ерманский уговаривал меня свалить все на Коменданта. Он приводил всевозможные, довольно хитроумные доводы. Например, он сравнивал Коменданта с камнем. Дескать, нес ты глечик с молоком, засмотрелся на красивую девчонку и упал. Если расскажешь все, как было, здорово влетит: не засматривайся, сопляк, мал еще. Если же сказать, что ты споткнулся о камень, то влетит меньше, а может, и совсем не влетит — с каждым может случиться. Ты не наказан, а камень — ему что? — лежит себе да лежит.

Пример с камнем меня не убедил. Тогда Виталька переключился на примеры из истории войн, на так называемые военные хитрости. Знал он их множество. Особенно он нажимал на троянского коня. Приволокли деревянного коня в город, а в животе сидят вражеские воины. Честно? Не очень. Но цель достигнута.

Но и троянский конь не убедил меня. Виталька выругался, махнул рукой и ушел домой обиженный.

Время тянулось ужасно медленно. Вад продолжал дуться, и я один сидел на завалинке. Я думал про все эти беды, которые вдруг свалились на меня. Особенно была неприятна история с замазкой.

У соседей скрипнула калитка. На улицу вышла Клара Семеновна с тазом в руках. Увидев меня, она улыбнулась.

— Добрый вечер, Витечка.

— Здравствуйте, Клара Семеновна.

— Ты не поможешь мне донести белье? Мой лоботряс опять куда-то залился.

Я взял таз с бельем за один край, а Клара Семеновна взялась за другой. Я оглянулся, не видит ли Вад, чем я занимаюсь, но Вада не было. Зато я заметил в окне Витальку Ерманского… Странно…

— Как настроение? — спросила Клара Семеновна.

Я сказал, что настроение у меня отличное, но сказал, видно, не очень убедительно, потому что Клара Семеновна вздохнула. Затем она спросила, нравится ли мне Утиное, и я ответил, что нет. Она немного поспорила со мной, доказывая, что здесь хороший воздух и нет шума.

— И хороший пруд, — добавила она, когда мы взошли на плотину.

— Речка лучше, — не согласился я.

— Конечно, — засмеялась она. — А море еще лучше.

Сказав про море, она немного загрустила.

— Ты был, Витечка, на море? — спросила она.

— Я видел его в кино.

Она рассмеялась и начала мне рассказывать про море. Она рассказывала про штормы, цветущие каштаны, фиолетовые вечера, молодое вино, которое продают в киосках, как газировку, красивых девушек, стройных моряков с золотыми нашивками на рукавах и о длинных белых кораблях. Она говорила, что она тогда была молодой и красивой, и за ней ухаживали мужчины, и она каждый вечер каталась на машине по горам, и у нее кружилась голова, потому что повороты были крутые. И иногда ей хотелось упасть в пропасть.

— Может быть, это было бы к лучшему. Хорошо умереть молодой и красивой и остаться такой навсегда в памяти людей. А когда вдруг замечаешь в волосах седину, а на лице морщины и не можешь помешать этому, не хочется жить.

Я сказал, что она еще молодая и красивая. Она улыбнулась и, мне показалось, немного повеселела, — во всяком случае больше не говорила о смерти.

— Из тебя вырастет большой донжуан, — сказала она лукаво. — Давай искупаемся, пока не село солнце.

Она скинула платье и оказалась в нарядном купальнике. Я сразу догадался, что это немецкий купальник, потому что у русалки, которая вышита сбоку, было лицо как у женщины на трофейных открытках.

Я снял штаны и вдруг увидел на себе безобразные, длинные черные трусы. У всех мальчишек были такие трусы, и я как-то не задумывался, что они такие уродливые, криво сшитые, мешковатые, как юбки. Я поспешил надеть брюки.

— Ты чего это?

— Не хочется что-то. Холодно…

— Надо закаляться.

Она осторожно вошла в воду, с таким ойканьем при села по горло и вдруг поплыла быстро и красиво.

— Ух, хорошо! Дай мне руку!

Я подал ей руку, и она легко вышла из воды.

— Спасибо.

Клара Семеновна быстро и ловко вытерлась толстым, мохнатым, тоже, видно, немецким полотенцем.

— А теперь отвернись.

Я покорно отвернулся.

За моей спиной слышалось журчание воды из выжимаемого купальника.

— Вот… А теперь можно и постирать. Ты посидишь со мной? А то одной скучно. Все одна да одна.

Я вспомнил про то утро, когда я заглянул в окно, и мне захотелось сострить по поводу ее одиночества — зло, едко, как я очень хорошо умею. Так захотелось, что я даже прикусил губу, чтобы не сострить.

Я сидел сзади нее, наблюдал, как умело она стирает и как изящно изгибается ее спина, — как у кошки, когда та умывается, — и думал о том, что будь у меня такая мать, жизнь превратилась бы для меня в сплошную пытку, потому что я бы не смог перечить ей ни в чем…

— Так как же вы влетели с этой дурацкой замазкой? — спросила она вдруг так добро и сочувственно, что я никогда бы не подумал, что так можно говорить о неприятных вещах, — например, о воровстве.

— Да так… Виталька рассказывал небось…