Грустный день смеха

Во время пира я вновь описывал встречу с волками, и каждый раз она обрастала все новыми и новыми подробностями, совершенно независимо от меня. Я с ужасом видел, что от рассказа к рассказу я становлюсь все храбрее, волки трусливее, а роль Рекса все больше и больше сводится на нет. Видел, но ничего не мог с этим поделать. Когда же я изобразил в лицах, как душил вожака, то понял, что надо остановиться во что бы то ни стало.

Рассказ об удушении вожака произвел сильное впечатление. Часть «кодлы» стала кричать, что оказать высшие почести — слишком мало. Надо назначить меня по крайней мере заместителем Коменданта. Это уж было, конечно, слишком. Заместителем Коменданта был Шептун. Он занимал этот пост давно и много сделал для процветания «кодлы». Разгорелись жаркие споры. Комендант сидел подле костра и жарил шашлыки, нахмурив лоб, видно, что-то обдумывал.

— Надо голосовать, — сказал он наконец.

Те, кто был за меня, отошли в правую сторону, кто за Шептуна — в левую. Возле костра остались лишь Комендант, я, Шептун и Вад.

Борьба развернулась не на шутку. Она шла с переменным успехом около часа и собрала возле нашего дома большое количество любопытных. Привыкшие к тишине утиновцы с изумлением смотрели на это светопреставление.

Наконец мои сторонники победили. Группа Шептуна, ободранная, растерзанная, была загнана в угол двора и безоговорочно капитулировала. В результате всеобщего, прямого, но отнюдь не тайного голосования я стал заместителем Коменданта. Шептун пожал мне руку.

— Поздравляю, — сказал он. — Достанется теперь тебе. Порастрясешь жирок. Кодловцы народ балованный. Тут нужны способности. Это тебе не с Лоркой любовь крутить.

— Что-то она не дает тебе покоя.

— Зачем было корчить недотрогу?

— А она корчила?

— Еще как.

— И ты нарочно познакомил со мной, чтобы испытать?

— Ну да.

— Уж не ухлестывал ты сам за нею?

— За ней многие ухлестывали.

— И Комендант?

Шептун оглянулся.

— А ты думаешь что? Я б на его месте давно тебе морду набил. А он даже вида не показывает. Вот выдержка!

Виталька Ерманский во время перевыборов сражался на стороне Шептуна.

— Тебе будет трудно, — объяснил он свое предательство, — придется каждый день в райцентр ходить…

Но после, видно, он почувствовал угрызения совести. На следующее утро Виталька не отходил от меня ни на шаг. Его голова была набита разными планами, которые он предлагал осуществить с ним вдвоем, не вмешивая «кодлу». Было видно, что он разочаровался в этой организации.

— В «кодле» зайцы, — говорил он, склоняя меня на один из планов — содрать со школьных окон замазку. — Мы бы с тобой это дело чистенько обделали.

Замазка — вещь замечательная. Из нее можно лепить всякие штучки. Ею очень удобно кидаться на уроках или просто так, от нечего делать, мять в руках, на зависть другим. Не говоря уже о том, что окна, обмазанные ею, совершенно непроницаемы для холода. Замазку очень трудно достать, почти так же, как хром на сапоги. Даже в Нижнеозерске только лишь райисполком обмазывался замазкой, да и то потому, что он находился на втором этаже и охранялся милиционером.

Виталька узнал, что школу обмажут сегодня днем, так что замазка будет абсолютно свежая и отодрать ее не составит труда.

Виталька Ерманский сказал также, что в школе двадцать окон, и если нам удастся ободрать хотя бы десять, это даст килограмма по три на душу. При этих словах я почувствовал в руках чудесно пахнущий желтый ком.

В райцентр мы решили идти под вечер, чтобы не попасться никому на глаза. Ерманский взял с меня клятву не говорить, куда мы идем, даже Ваду, так как дело серьезное, наверняка будет расследование и надо крепко держать язык за зубами. Наше счастье, что мы живем далеко и на нас, конечно, подозрение никогда не надет.

Вад с большой неохотой согласился на вторичное мое ночное путешествие. Хотя я заверил его, что не собираюсь опять сражаться с волками, он смотрел на меня с большим сомнением.

— Это плохо кончится, — буркнул он.

— Что «это»?

— Девчонки, вот что. Самый гадкий народ.

Операция прошла как нельзя лучше. Мы ободрали двенадцать окон. Теперь замазку надо было во что-то завернуть. Ерманский сдернул с гвоздя стенную газету.

— Все равно она старая, — сказал он. — С первого мая висит.

Мы разорвали стенную газету пополам и разделили замазку.

— А теперь жмем на полную катушку, — сказал Виталька.

Вторая любовь (продолжение)

Мы бежали темными улицами, и вдруг словно кто-то ударил меня в грудь. Я узнал ее дом.

— Подожди, — сказал я Витальке. — Я на пять минут.

Ерманский заворчал, но остановился. Я открыл заскрипевшую калитку. Мне захотелось посмотреть на ту скамейку. На скамейке сидела она с каким-то парнем. Они отпрянули друг от друга.

— Тебе чего, мальчик? — Ее голос, ее платье, ее движения. Но это была не она. Наверное, это была ее сестра. — Тебе чего, мальчик?

— Мне Лору…

— Лора спит.

— Мне по важному делу.

— Что это за важные дела в первом часу ночи? — спросила сестра строгим голосом. — Иди, иди, завтра придешь.

— Завтра будет поздно.