Грустный день смеха

— Что с ней?

— Ничего.

Но толстяк не обиделся.

— Крепко ее отделали. Сдохнет.

Мы не ответили и налегли на ремень.

Толстяк пошел следом.

— А здоровая, — бубнил он сзади. — Что твой телок. Кило на сорок потянет. И жиру до хрена.

Возле нашей калитки он сказал напрямую:

— Слышь, братва, отдайте ее мне, — все равно сдохнет. Яму копать надо, возня. Я три сотни заплачу.

— Не продается, — сказал я. — Поищите в другом месте.

— Я уже их всех в поселке съел. Больной я, ребята, мне собачий жир нужен… Неужели вам жалко дохлятины?

— Жалко! — сказал Вад, и мы ушли в дом.

Из окна мы видели, как толстяк постоял еще немного, глядя на Рекса, потом взял палку и ткнул овчарку в бок. Рекс оскалил зубы. Толстяк бросил палку и ушел.

— Вари кулеш с салом, я пойду Рекса напою.

Я налил в миску воды и вышел во двор. Рекс лежал на животе, положив морду на лапу, и тяжело дышал. С его языка капала пена.

— Пей, — сказал я.

Рекс открыл глаза, посмотрел на меня и отвернулся.

— Пей, пей, — удивился я.

Но овчарка продолжала смотреть в сторону. Вышел Вад с чугуном.

— День не пил и не хочет.

— Ну-ка! Дай! — Брат взял у меня миску и протянул ее Рексу.

Рекс набросился на воду. Вад принес еще. Рекс выпил и ее.

Тут у меня появилась одна мысль.

— Принеси хлеба, — попросил я.

Вад принес. Я протянул овчарке кусок. Она отвернулась. Тогда дал хлеб Вад. Рекс жадно съел. Вад уставился на меня.

— Понимаешь, — невесело рассмеялся я, — этот чудак воображает, что мы ходили на какое-то боевое задание. Ну, и что я… вроде струсил… оставил одного с волками… Он привык там, у партизан, что они всегда подоспевали ему на помощь. Но у них были ножи или автоматы, а у меня один будильник.

— Ясное дело, — сказал Вад.

— Посмотрел бы я, кто бы бросился на волков с голыми руками.

— Конечно, — сказал Вад.

— Но разве собаке объяснишь?

— Собака есть собака, — сказал Вад.

Но все-таки было неприятно проходить через двор и видеть устремленные на тебя презирающие глаза. Пусть даже собачьи. Меня еще никогда никто так не презирал.

Сладкое бремя славы

Утром мы не пошли в райцентр, так как надо было ухаживать за Рексом. Мы промыли его раны, залили йодом и забинтовали. Рекс чувствовал себя лучше, аппетит у него был неплохой, и он свободно управился с кулешом, который мы ему сварили. Но ел он по-прежнему лишь из рук Вада. Я думал, что его презрение за ночь пройдет, и был удивлен таким злопамятством. Я даже пошел на не очень хороший прием. Я поджарил кусок сала и сунул его под нос овчарке. Рекс корчился и глотал слюни, глядя на сало, но так и не съел, пока я стоял рядом. Стоило мне отвернуться — сало исчезло.

Мы с Вадом хорошо позавтракали и отправились на пруд. Там по-прежнему торчал лишь один Иван. Он ловил рубашкой селявок.

— Привет! — крикнул Вад.

Иван выронил рубашку.

— А… это вы…

— Ты чего ж это не заходишь? Чугун я за тебя мыть, что ли, буду?

— Та ж вы сами голодные.

— Чудак! Мы сало с кашей каждый день давим. Понял? А обмывки выливаем!

— Выливаете?! — ужаснулся Иван. — Чи вы дурные? Так я буду…

Иван не успел сказать, что он будет всегда мыть чугун. С околицы деревни донесся странный звук. Мы все разом посмотрели туда. В деревню торжественно входила средневековая процессия. Четверо негров несли украшенные зелеными ветвями носилки, на которых возлежал не кто-нибудь, а сам Комендант. Впереди него шел горнист и изо всех сил трубил в пионерский горн. Сзади валила толпа. Наверно, Утиное не видело никогда такого. Из домов повылезали старики и старухи, высыпала мелюзга. Процессия направилась к нашему дому. Показывал дорогу Виталька Ерманский.

Мне стало немножко не по себе. Что это все значит?

Носильщики опустили Коменданта перед нашей калиткой. Он взял палку и пошел к нам во двор. Увидев нас, горнист схватился за горн, и дикие звуки пронеслись над деревней. Потрясенный Рекс хотел вскочить, но не смог. Он лишь пошевелился и оскалил зубы.

Вперед выступил Шептун. Он вытащил из кармана бумажку и стал читать торжественным голосом:

— «За исключительное мужество, выразивши… шееся в борьбе с волком, оказать Виктору… гм… не знаю, как фамилия… высшие почести».

Комендант сделал знак, двое кинулись на меня и уложили на носилки. Горнист затрубил, мелюзга завизжала, и меня потащили по улице. Сзади, держась одной рукой за носилки, ковылял Комендант, за ним все остальные. Сделав круг почета, мы вернулись к дому. Это означало «отдать высшие почести».

— А теперь — пир! — распорядился Комендант.

Вскоре наш двор превратился в цыганский табор.

Горел костер, пеклась картошка, варилась каша. Заготовительная группа ушла в глубокий рейд по тылам Утиного и вернулась не с пустыми руками. Шептун хоть и ворчал, что такой бедности ему не приходилось видывать, однако вывалил из мешка дикие яблоки и двух сусликов. Сусликами занялся сам Комендант. Он приготовил из них великолепные шашлыки.