Грузии сыны

«К чему, хевсуры, вам галдеть?
Зачем вам злиться на Алуду?
Сражаться буду я, но впредь
Бесчестить мертвых я не буду».
«Нет, будешь! С дедовских времен
Десницы рубим мы кистинам!»
«Увы, хевсуры, плох закон,
Грехом отмеченный старинным!»

Важа остановился, хотя обычно писал он, что называется, одним духом. Им овладело воспоминание. Воспоминание о том, как учил грамоте его отец. О грамоте ли идет речь или об отрубленной деснице, власть общины почти всегда предельно жестока. И есть люди, идеализирующие ее! Нет, Важа не из их числа, хотя признает, что община сделала своё положительное дело. Гуманизм Алуды — это следствие его рыцарства, община же не хочет обсуждать свои законы. Они хороши тем, что стары. Важа усмехнулся этой мысли. Как часто человек пребывает в плену ложной идеи только потому, что она долговечна, что ее разделяли предки. «Нет, не такой мой Алуда». Возвратившись мыслью к своему герою, Важа снова взялся за лежавший рядом карандаш.

Чем жарче солнце, тем больше, проталин на белом снегу. Строка за строкой пишет Важа, как Алуда приносит жертву за упокой души убитого им храбреца, как возмущает это общину, как безжалостно изгоняет она героя, которого почитала вместе со всей его семьей. И как уходят они в холоде и мраке.

Но моральная победа за ним, за Алудой! Важа оглянулся, словно хотел увидеть вокруг себя соседей. Вот бы почитать им поэму теперь, когда он закончил ее.

…Позже он скажет слова, которые будут повторять его биографы: «Воспоминания лежат у меня грудой булыжника; отбираю и отбираю их постепенно… Я помню, что было в прошлом плохого и хорошего…»

И еще: «О вашем же покорном слуге Важа Пшавела нужно сказать, что он испытал большое влияние народных сказаний. Большинство моих поэм построено на двух-трех словах, слышанных в народе».

В народном преданий существовал и хевсур Алуда, победивший доблестного кистина. Но Важа знал, что, когда он прочитает свою поэму, кто-нибудь из присутствующих обязательно скажет о том, что в поэме нет ничего общего с народным преданием. Что же, и это будет правдой, как отчасти правдой было то, что говорил Тотия. А в сущности, легенда, сказка — это лишь семя, а что за сила в нем, если оно не встретит соответствующую почву? И почвой этой является поэт, который призван это одинокое семя превратить в тысячи семян. Не всякий способен на это.

Важа смотрел на огонь. Угли чуть тлели. Надо размешать их. Важа взялся за дело, и снова запрыгали в очаге язычки пламени. Они то льнули один к другому, то вдруг, словно застигнутые врасплох, метались в разные стороны. Время от времени поленья тихо потрескивали, и тогда Важа казалось, что они прыскают от смеха, слушая какую-то веселенькую историю. «Вот бы узнать, о чем это они шепчутся! Жаль, я не Миндиа-змееед».

А что, если предположить, что кто-то в современных условиях получает этот драгоценный дар — способность слышать и понимать, о чем говорят растения, животные, камни… Но этот человек — единственный из людей, кому доступно такое знание. Какие отношения возникнут у него с другими людьми? Важа оглянулся, словно кто-то нес уже ему этот бесценный дар, но увидел только входившего в комнату Бачану. Хотел рассказать ему о том, что думал, но Бачана решительно отказался разговаривать: «Сам говоришь, что завтра с утра в поле. Будем спать». Наутро Бачана уезжал, и Важа не успел сказать ему о возникшем замысле. А потом и сам забыл о нем и возвратился к нему только через двенадцать лет.

…Спустя три дня после этого вечера Важа, перекинув через седло хурджины, верхом на коне узкой горной тропой спускается в Тифлис. В хурджине лежат рукописи, которые он отнесет в редакции, ну и, конечно, хлеб с сыром. Среди рукописей вместе с уже законченным «Алудой Кетелаури» сатирические рассказы «Смерть Баграта Захарыча» и «Автобиография урядника».

— Быть бою с цензурой, — усмехнулся Важа. — Эх, жизнь! Напишешь правду, а тебе будут доказывать, что это неправда, в лучшем случае скажут, что это случайность, а вообще-то в жизни так не бывает. Почему и печатать это не нужно. А для писателя с душой и сердцем всего важнее напечатать то, что он написал. Ведь пишешь-то кровью сердца, пишешь потому, что не можешь не делать этого.

Конечно, не все пишут так… А как узнать, есть ли у человека душа, сердце? Об этом можно судить по тому, служит ли он какому-нибудь идеалу, любит ли он в этом мире что-нибудь, хочет ли он блага миру.

Приветствия проезжавших мимо крестьян отвлекли Важа. Обернувшись им вслед, Важа улыбнулся: что бы сказали они, узнав о его размышлениях? «Согласились бы со мной, должно быть. Главную думу сынов земли составляет сама жизнь, добро и зло в ней. И поскольку мы, я и эти крестьяне, сыны одной страны, поставлены в одинаковые условия, значит страдаем мы от одной и той же боли. Нет, не нужно мне обращаться к гадалке, чтобы узнать их мысли».