Гуарани

Начинало светать; утренняя заря раскинулась на горизонте, окрашивая бегущие облака всеми цветами радуги. Первый луч, прорвавшись сквозь нежную полупрозрачную дымку, скользнул по небу и увенчал сияющим венцом вершины далеких гор.

Взошло солнце, потоки света хлынули на лес, который теперь, казалось, плавал в море золота, испещренного алмазами, сверкавшими на деревьях в каждой капельке утренней росы.

Обитатели дома, проснувшись, взирали на ото великолепие, на это дивное пробуждение дня, в которое, после стольких мытарств и печалей, им трудно было поверить.

Ночь покоя и забытья вернула их к жизни. Никогда еще эти зеленые луга, эта чистая и прозрачная река, эти цветущие деревья, эти широкие просторы не казались им такими прекрасными, такими радостными, как в это утро.

Наслаждение и страдание отнюдь не только крайности и контрасты: в своей вечной, непрестанной борьбе они сплетаются воедино, как бы очищают себя и черпают силы друг в друге. Человек не может быть по-настоящему счастлив, если он не знает, что такое страдание.

Под лучами утреннего солнца Сесилия расцвела, как полевой цветок; на щеках ее опять заиграл румянец; казалось, что солнечный луч, коснувшись их, передал им свой розоватый отблеск; глаза ее снова блестели, и губы, вдыхая чистый, благоуханный воздух, приоткрывались в улыбке.

Надежда, эта посланница небес, эта ласковая подруга страдальцев, коснулась ее сердца и нашептывала ей на ухо какие-то неясные слова, таинственные песни, проливавшие в ее душу сладостный бальзам.

Все обитатели дома воспрянули духом. После трагических событий, разразившихся накануне, наступило всеобщее оживление. Это не была еще окончательная уверенность, но уже нечто большее, чем простая надежда.

Одна лишь Изабел не разделяла этого чувства. Как и сестра, она тоже заглядывалась на восходящее солнце, но лишь для того, чтобы вопросить солнце, небо и землю, что означают мрачные видения, являвшиеся ей бессонной ночью, что это — явь или только сон?

Удивительное дело! Это сияющее солнце, это лазурное небо, эта цветущая земля, которые приободрили всех вокруг и как будто должны были вселить и в Изабел ту же радость, казались ей какой-то горькой насмешкой.

Она сопоставляла ослепительное сверкание дня с тем, что творилось в эту минуту в ее душе: в то время как природа смеялась, несчастная девушка обливалась слезами. В это праздничное утро она была одинока в своей скорби. Ни одно существо на свете не хотело разделить ее боль, и, отторгнутая от всего живого, боль эта старалась скрыться еще глубже на дне души. Девушка прижалась к сестре и спрятала голову у нее на груди, чтобы ничем не нарушить сладостное спокойствие, которое излучали в этот миг глаза Сесилии.

Тем временем дон Антонио решил проверить, правильны ли те предположения, которые он сделал вечером. Он убедился, что айморе действительно покинули лагерь. Айрес Гомес в сопровождении местре Нунеса отважился да-же спуститься вниз и с величайшими предосторожностями подкрался к месту, где торжествовавшие победу враги готовились казнить Пери.

Все было пустынно: ни глиняных сосудов, ни орудий охоты, развешанных на ветвях деревьев, ни грубых гамаков — ничего, что указывало бы на присутствие дикарей. Теперь уже не приходилось сомневаться, что айморе ушли вечером или в первую половину ночи, после того как похоронили своих мертвецов.

Эскудейро вернулся, чтобы сообщить об этом фидалго, который встретил известие об уходе туземцев менее радостно, чем можно было бы ожидать: он не знал причины и цели этого внезапного ухода и опасался, что это неспроста.

Иначе и быть не могло. Дон Антонио был человеком разумным и искушенным жизнью. Сорокалетний опыт научил его быть осторожным; он ни за что не хотел вселять в своих близких надежду, которая могла оказаться напрасной.

VII. БИТВА

В то время как семья дона Антонио де Мариса после стольких потрясений радовалась наступившему спокойствию, на каменной лестнице вдруг раздался крик.

Сесилия вскочила, не веря своему счастью: она узнала голос Пери.

Девушка кинулась было навстречу своему верному другу, но местре Нунес уже опустил доску, служившую подъемным мостом, и спустя несколько мгновений Пери стоял в дверях.

Дон Антонио де Марис, его жена и дочь похолодели от ужаса; Изабел упала как подкошенная.

Пери нес на плечах бездыханное тело Алваро. На лице индейца была глубокая печаль. Пройдя по зале, он положил свою драгоценную ношу на кушетку и, взглянув на бескровное лицо того, кто был его другом, смахнул навернувшуюся слезу.

Никто из присутствующих не решался нарушить глубокого молчания, которое воцарилось в зале. Авентурейро, бросившиеся было вслед за Пери, когда тот прошел мимо них, остановились в дверях в почтительном молчании, пораженные до глубины души тем, что случилось.

Сесилия не могла уже более радоваться тому, что Пери цел и невредим; несмотря на все, что ей пришлось пережить, у нее нашлись еще слезы, чтобы оплакивать благородного и преданного кавальейро, сердце которого перестало биться.