Губерман Игорь

Клиенту, если очень умоляет
и просит хоть малейшего приятства,
сестру свою Надежду посылает
Фортуна, устающая от блядства.

Еврей неделикатен и смутьян;
хоть он везде не более чем гость,
но в узких коридорах бытия
повсюду выпирает, словно гвоздь.

Крича про срам и катастрофу.
порочат власть и стар и млад,
и все толпятся на Голгофу,
а чтоб распяли — нужен блат.

Ко мне вот-вот придет признание,
меня поместят в списке длинном,
дадут медаль, портфель и звание
и плешь посыпят нафталином.

Любовь с эмиграцией — странно
похожи:
как будто в объятья средь ночи
кидается в бегство кто хочет и может.
а кто-то не может, а хочет.

Я счастлив одним в этом веке гнилом,
где Бог нам поставил стаканы:
что пью свою рюмку за тем же с
где кубками пьют великаны.

В каждый миг любой эпохи
всех изученных веков
дамы прыгали, как блохи,
на прохожих мужиков.

Учился, путешествовал, писал,
бывал и рыбаком, и карасем;
теперь я дилетант-универсал
и знаю ничего, но обо всем.

Дух осени зловещий
насквозь меня пронял,
и я бросаю женщин,
которых не ронял.

Россия красит свой фасад,
чтоб за фронтоном и порталом
неуправляемый распад
сменился плановым развалом.

Россияне живут и ждут,
уловляя малейший знак,
понимая, что наебут,
но не зная, когда и как.

Очень грустные мысли стали
виться в воздухе облаками:
все, что сделал с Россией Сталин,
совершил он ее руками.
И Россия от сна восстала,
но опять с ней стряслась беда:
миф про Когана-комиссара
исцелил ее от стыда.

В душе осталась кучка пепла
и плоть изношена дотла,
но обстоят великолепно
мои плачевные дела.

Я ловлю минуту светлую,
я живу, как жили встарь,
я на жребий свой не сетую —
в банке шпрот живой пескарь.

Дым отечества голову кружит,
затвори мне окно поплотней:
шум истории льется снаружи
и мешает мне думать о ней.

В уцелевших усадьбах лишь малость,
бывшей жизни былой уголок —
потолочная роспись осталась,
ибо трудно засрать потолок.

Верна себе, как королева,
моя держава:
едва-едва качнувшись влево,
стремится вправо.

Несясь гуртом, толпой и скопом
и возбуждаясь беспредельно,
полезно помнить, что по жопам
нас бьют впоследствии раздельно.

Я легкомысленный еврей
и рад, что рос чертополохом,
а кто серьезней и мудрей —
покрылись плесенью и мохом.

Порой мы даже не хотим,
но увлекаемся натурой,
вступая в творческий интим
с отнюдь не творческой фигурой.

В час, когда, безденежье кляня,
влекся я душой к делам нечистым,
кто-то щелкал по носу меня;
как же я могу быть атеистом?

Есть люди, которым Господь
не простил
недолгой потери лица:
такой лишь однажды в штаны напустил,
а пахнет уже до конца.