Гудки паровозов

— Так вот… Вечером в День победы строители лагеря устроили складчину. Я, конечно, тоже пришвартовался. Выпили. Фронтовики про войну рассказывать. И засиделись мы до часу ночи. Все мигом уснули, я не мог. Убитых братьев вспомнил, о международном положении думал. Трудно как-то стало… Вышел на крылечко. Ночь темнущая, холодно, мокрядь, горы кое-где в снегу. И дергачи примолкли. Гляжу, вон ту ветлу каким-то светом ополаскивает. Присмотрелся. Огонь костерка сквозь кусты проблескивает. В такое ненастье и кто-то не в жилье ночует?! Некуда, наверно, деться? Может, местность не знают? Дай-ка позову в лагерь. Найдется здесь где прикорнуть. Надел ватник, резиновые сапоги. Не так далеко дотуда, километра полтора, а намаялся. Там колужина, там топко, там вода с гор. Обходил, обходил, наконец добрался. Пацаненок брючишки сушит. Сам дрожит. Зуб на зуб не попадает. Спрашиваю: «Какими, бедолага, судьбами занесло тебя сюда?» Он как заревет. Прямо сердце во мне перевернул. Успокоил я его, закутал в ватник, понес. Мальчонке лет двенадцать, легкий — пушинка и пушинка. Оказался нашим, магнитогорским. Алеша Климентьев. Отец уехал на две недели в командировку, опытом обмениваться. Он сварщик нагревательных колодцев. Оставил сыну денег. Мать у Алешки неродная, вреднущая. Родная-то умерла. Уехал отец — мачеха шпынять Алешку. Он и удумал сбежать из дому, верней, скоротать время где-нибудь до приезда отца. Взял рюкзак, географическую карту, компас, накупил продуктов и подался на Белорецк. Да не по дорогам — прямиком. Боялся, милиция задержит. В Уральских горах его захватил буран. И как раз Алешка наткнулся на лесную избушку, а то бы ему крышка. Там и отсиживался. А наладилась погода — обратно повернул. Когда я его нашел, он уже третий день не ел. Кашляет, губы в болячках, ноги распухли.

Он взял в руку удилище и спрыгнул с перил, потому что ветер принялся дробить стекловидный покров озера. В рябь и особенно в волны местный привередливый ерш обычно клюет охотно. Но поспешил шофер: разводье перед купальней не то что не взморщилось, не всколебнулось.

— В общем, за несколько дней он оклемался. С мальчишки хвороба что с гуся вода, встряхнутся — и нет. Я отвез его к себе домой. Он отстал малость от одноклассников, и я договорился, чтоб его подтянули. С нового учебного года будет жить в интернате. Отец, понятно, платить будет. Трудненько, оказывается, в интернат устраивать. Пришлось до горкома партии дойти. Там есть чудесный дядька — зав. отделом пропаганды Шишмаков. Так вот он помог устроить. Между прочим, я беседовал с самим Климентьевым. Мозговатый мужик, трудовой, правда, слабохарактерный и полностью под каблуком у жены. Он так это легонько было намекнул: не следовало, мол, шумиху разводить и насчет интерната затевать затею. Меня, конечно, взорвало. Я и протер его с кирпичом. Не медяшка, а блестеть будет. А чего?! Обижается еще!

Он задумался, откусил заусеницу на большом пальце, сплюнул. Выражение глаз переменилось: было обжигающе суровым, стало восторженным.

— Я не из робкого десятка. Не прими за бахвальство. А, пожалуй, не рискнул бы путешествовать в одиночку по горам, которые в глухомани. Жутковато. Молодец пацанище! Крупный человек из него получится.

Шофер склонился над водой, разглядывая табун неподвижных ершей. По тому, как он поскреб затылок, нельзя было не понять, что он вдохновился каким-то важным рыболовным соображением. Так и есть. Чуточно вздергивает удилище. Насадка «играет» на дне, каменистом и мрачном, будто поплавок покачивает зыбь. Лобастый ерш шустро засуетился вокруг червяка. Наскок. Подсечка. И ерш, растопырив гребень и жабры, бестрепетно висит на крючке.

Ловко! Смекалист, чертяка! Улыбка до ушей, блеск крупных прихваченных никотином резцов, вороночки на скулах — от всего этого лицо шофера грубовато, мило, забавно.

Солнце погрузилось за тонкую тучу, лежащую над горами. Туча набухла киноварью, светлую нить ее очертания поглотил радужный кант. Березы и лиственницы на вершинах точно обуглились, стали черным-черны, дымка долин полиловела, ручьи и россыпь капель замерцали броско и синё.

До этого момента озеро расплывчато отражало горы, а тут вдруг повторило их до того четко да красочно, что мы с шофером переглянулись, изумленные.

— Сынишку бы сюда, — мечтательно сказал он. — Воздух-то, воздух — прямо мед! Потеплеет — привезу. Он еще совсем мальганчик. Грудь сосет.

Он выдернул нового ерша, надевая его на кукан, спросил:

— Бывает, что дети рождаются семи месяцев?

— Изредка.

— Ну вот! Я доказываю это матери, а она мне уши пальцами загибает: дескать, лопух ты, лопух. Лопух? Не видит, что ль, Никитка такой же задроносый, как я.

— Жену-то спрашивал?