Гудки паровозов

— Вполне. То-то смотрю, видел тебя. А я на самих домнах работал, машинистом вагон-весов. Теперь вот баранку кручу. Пионерский лагерь калибровочному заводу строим. Подъезд к нему хреновый. Я шлак разнюхал в санатории и еду. Присыплем — порядочек.

— Домны-то что бросил? Кишка тонка?

— Трудиться на домнах, конечно, тяжеленько, особенно летом. К пылюке и агломератному чаду да еще и жарища. И все-таки нравились мне вагон-весы. Ведь без них домна не домна. Грузят они шихту — есть что плавить, перестанут грузить — дело порохом запахнет. Нет, не бросал я домен.

Говорил он веселым тоном. Шаловливо отдувал от брови густую прядь. Коваными кистями с крупными пальцами и толстыми ногтями хлопал по коленям.

Когда он промолвил последнюю фразу, то его серые, в белесых и зеленых крапинках глаза озарились гневом. Он лег на бок, зорко понаблюдал за тем, как ветер сборит гладь озера, и повернул ко мне лицо.

— Не поладил я с Думма-Шушариным. Тогда он был помощником начальника цеха по шихте. Не поладил, ну и взял расчет. Я как устроился на загрузку после увольнения из армии, так у нас и пошло с ним наперекосяк. В смене моего учителя машиниста Сингизова такая кибернетика получилась: отказал затвор бункера, и завалили мы скиповую яму. Понятно, аврал, свистать всех наверх. Прибежал Думма-Шушарин и давай гонять Сингизова. Юсуп Имаевич, он мужик семейный, смирный, помалкивает. А я выскочил с языком: «Чего шумите, Борис Лаврентьевич, мы ведь не нарочно. Горлохватством сейчас не поможешь. Лучше людей подбросьте для очистки ямы». Он на мое замечание ноль внимания, фунт презрения. С тех пор и начал пришиваться. Прицепится к какой-нибудь мелочи и драит, и драит. Возразишь — как закричит: «Накажю!». Несколько раз премиальных лишал. Разве так можно? В работе без неполадок не бывает. Допустил я промашку, ты разъясни по-хорошему. А зачем же рублем бить да еще за ерундистику? До такой степени я осерчал, что сердце при нем, как угорелое, колотилось. Чую, беды наделаю. Написал заявление с просьбой уволить. Начальник цеха не подписывает. Через две недели, конечно, рассчитали, согласно закону. Недавно встретил Думма-Шушарина. Он обрадовался, руку мою трясет. И я почему-то обрадовался. Зла, что ли, не умею помнить? Или уж такой, мы, работяги, простецкий народ: чуть приветь — растаем, в лепешку расшибаемся. Пивка на углу выпили. Он про себя рассказывает, я про себя. Он теперь на другой должности. Говорит, сам пожелал. А по-моему, турнули его с этой должности. Был на загрузке несчастный случай: разнорабочего скиповой тележкой задавило. Наверно, за это. Ну, в общем за все. Я, правда, потом каялся, что откровенничал с Думма-Шушариным…

Он лукаво покосился, прежде чем встать, сказал:

— Кибернетика? А?

Отблески никелевой ряби, набегавшей на палый тростник, прядали на березе. Они ослепили шофера. Он зажмурился и стоял, улыбаясь, а зайчики, отражавшие игру воды и колебания солнечных струнок в ней, липли к его лицу и запятнанному бензином пиджаку.

Он присел на корточки и снова очутился в тени.

— Слушай, друг, ты случайно не знаешь кого-нибудь с подсобного хозяйства санатория?

— Нет.

— Худо. Тут вот за холмом рассыпался у «Москвича» диск сцепления. На подсобном есть «Москвич». Подумал, может, у твоих знакомых. Съезжу-ка я, пожалуй, на подсобное. Плотника Александра Иваныча на помощь призову.

Когда бряканье цепей о кузов самосвала затерялось в лесу санатория, лишь тогда я спохватился, что не спросил, какой он, тот «Москвич», терпящий бедствие. Неужели бадьинский? И Николаю и мне нужно в ночь на работу.

С макушки холма, похожего на полушарие, я заметил внизу, близ колка, Катю и Николая, грустно сидящих подле машины.

Я медленно спускался по черной дороге, мучаясь тем, что предприму, если нам не посчастливится достать диск сцепления. Я сманил Бадьиных сюда и, само собой разумеется, обязан сторожить автомобиль столько, сколько понадобится, а Николай уедет в город на попутном грузовике. Оставить Катю одну-одинешеньку в горах было бы непростительно: не хватало еще, чтобы она натерпелась страху. К тому же что-нибудь худое может стрястись. Лихие людишки не перевелись.

Оттого, что я принял твердое решение, на душе не посветлело. Раньше, попадая в передрягу, я испытывал этакий удалой задор: положеньице сложное, да я не из тех, кто не умеет вывернуться и защитить себя. Сейчас я приуныл. Никогда не опаздывал на работу даже на минуту, а тут вдруг совершу прогул. И я пришел в отчаяние. Возникло ощущение, как будто я накануне долгой разлуки с подстанцией. И невольно я представил трансформаторы под дождем, синее трескучее свечение, летающее вокруг штырей многоюбочных изоляторов (это явление называется коронированием, оно иногда вызывает короткое замыкание, но я, грешным делом, люблю его за красоту), представил медногубые автоматы постоянного тока, литой — так он плотен — гул мотор-генераторов, забористый воздух аккумуляторной, уставленной банками тяжелого зеленого стекла.