«Гудлайф», или Идеальное похищение

Тео запорол мотор. Он обернулся, посмотрел в сторону сарая, на полосу скошенной травы, рассекшей заросшую лужайку. А Малкольм смотрел на останки яхты, и Тео знал, о чем думает отец.

— Да я все равно думал в этом году пригласить парнишку из нашего квартала подстричь траву, — сказал отец. — Он тут как-то с самолетом игрушечным заходил.

Отец думает, что он, Тео, даже лужайку подстричь не способен.

— Симпатичный парнишка. Аккуратный такой.

Яхта торчала во дворе, ржавея все больше и больше, каждый раз напоминая Тео о том, каким безрассудным и безответственным он был. Но с завтрашнего дня Тео начнет понемногу покупать себе уважение.

— У парнишки косилка новая — «Торо». Самоходная. Взгляд прямой — в глаза смотрит. И «сэр» говорит.

Inde Deus Abest.[28] Все нутро ящика излучало жар. Пахло как в сауне — сухим деревом и потом. Многие часы Стона промерзал до костей, но теперь пар, поднимавшийся от его тела, сконденсировался под крышкой ящика и горячими каплями падал ему на лицо. Плед сбился кверху, под самый подбородок, и стал таким тяжелым и жарким, что приходилось бороться за каждый вдох. Очень похоже на то, как в детстве его оборачивали в горячие простыни, когда у него был полиомиелит. Он попытался отвернуться, отодвинуть голову подальше, сдвинуть плед вниз, шевеля плечами, цепляясь за него пальцами, носками башмаков. Но щиколотки были плотно стянуты клейкой лентой так, что его худые колени скреблись друг о друга, еще одна лента притягивала руки к телу и не позволяла даже приподнять ладони. Когда он попытался перекатиться на бедро, повернуться на бок, он наткнулся на веревки, натянутые между ним и крышкой ящика, от ступней до груди. У жары в ящике был вес и объем. Она была яростной. Неистовой.

Стона попытался протащить свои мысли сквозь лабиринт отвлекающих моментов. Это могло бы быть так же просто, как, давая коню остыть, прогулять его по периметру манежа. Но сейчас Стона слишком устал, он не мог обуздать свой ум — он вырывался, его невозможно было остановить, у Стоны не было иного выбора, только держаться, пока его ум, словно конь, несся вниз по предательски опасным, крутым тропам.

Кровь заливает тротуары. Кровь стекает по сточным канавам. Память Стоны несла его сквозь деловую поездку в Кувейт-Сити во время забоя скота в честь праздника Байрам. Овцы, козы, коровы, подвешенные за задние ноги, свисают с балконов, с толстых ветвей деревьев. Блеют, мычат, визжат животные. Искры снопами летят от точильных камней, чей скрежет раздается на улицах города целыми днями, электрические точила вращаются на треножниках, скрежеща о лезвия ножей. Горла, взрезанные во славу Аллаха. Искаженные громкоговорителями призывы к молитве эхом отдаются во всех направлениях. Запах крови, вонь гниющей плоти. А сейчас животный запах, похожий на запах мочи, шерсти и пота, исходит от него самого. Его кровь, его плоть загнивают в этой жаре. Это запах его собственной смерти.

Стона в уме перемотал пленку и оказался на встрече с кувейтским нефтяным министром, предлагавшим ему девятнадцать с половиной процента, однако Стона целых два дня держался твердо и настаивал на шестнадцати, зная, однако, что может согласиться на 18,25 %, хотя желательнее всего было бы 17 %. Тут вдруг, потягивая эту кошмарную опресненную воду, он уловил в потоке арабской речи слова «F-18», и прежде чем его переводчик успел заговорить, Стона понял, что переговоры следует проводить в более широком формате. Придется призвать кого-нибудь из посольства.

Он взял билет на коммерческий рейс на Родос, где в отеле его ждала Нанни. Когда он вышел из машины и увидел ее около бассейна, она была в белом купальнике, цветастый платок — вместо юбки — был завязан узлом на бедре. Сейчас, под клейкой лентой, глаза Стоны наполнились слезами, охладившими и омывшими обожженные соленым потом глазные яблоки, и он мог бы провести тут многие часы, вспоминая каждый дюйм Нанни. Он начал бы с пальцев ее ног. Он видел их совершенно ясно. Три самых маленьких пальца на каждой ноге подогнулись — слишком долго она втискивала их в элегантные туфельки, не соответствовавшие форме ноги. Три-четыре волоска, тоненькие, словно ресницы, росли на фалангах больших пальцев. Летом, когда ее ноги золотились от загара, две полоски от босоножек — такие же белые, как кожа под грудью, — сходились в ложбинке между большим и вторым пальцами.