Гул

— Да не умирать надо, а побеждать, — пылко возмутился Костя. — Геройствовать... Вы читали Гумилева? Д’Аннунцио? Хотя бы Брюсова? Нет? Ну хоть писать умеете... Почувствуйте, какая эпоха в движение пришла! Кто ее двигает? Мы — поэты, революционеры! Пусть большевики, пусть самые наглые социалисты, однако жизнь здесь, у нас! Кто бы знал про Тамбов и Саратов, если бы не война? Она жизнь сгустила! Какое великое дело свершила русская революция: в Питере наконец-то говорят не про Париж и Берлин, а про Владивосток и Самару! Только за это ей можно поставить памятник. Что сейчас делает Европа? Обсуждает нас. Чем сейчас заняты мы? Впервые не смотрим на Европу. Заветную миссию славянофилов, Достоевского и Леонтьева выполнили еврей из черты оседлости и необразованный разночинец. Не от Герцена, а от эсеровской бомбочки святая Русь проснулась. Как посреди лета завьюжило! Как задышалось! Буржуазный нюх чует смерть, дышит руинами, а мы, скифы, видим горизонты нового мира. Неопалимого мира красоты.

Жеводанов слушал очень внимательно. Ни одно из имен ему ничего не говорило, но желудку нравилось, как горячится Хлытин. Жареное ведь вкуснее сырого. Когда Костя совсем уж разошелся, офицер достал из-за голенища солдатскую ложку, облизал ее, подошел к пареньку и стукнул его столовым инструментом по лбу. Ложка издала смачный звук, и Хлытин удивленно заморгал.

— Гляди, Елисей Силыч! Прозрел птенчик! — крикнул Жеводанов.

Однако Елисея Силыча рядом не было.

Дождавшись луны, старовер отошел в сторонку. Меж вспученных корней Елисей Силыч поставил лампадку. Огонек, обжигая темноту, бился мелко, почти испуганно. Старовер разделся, оставшись в желтоватой рубахе, и опустился на колени. От боли скривилось одутловатое лицо — ничего, ничего, чем больше пострадал на этом свете, тем сладостнее воздаяние. Молиться на коленях было не по уставу, но Елисей Силыч счел, что уморение гордыни важнее канона.

— Все спасутся, я сгорю. Господи Исусе Христе. Все спасутся, я сгорю... Господи! Помилуй мя грешного!

Елисей Силыч клал поклон за поклоном. На лбу отпечаталась шишка. Рубаха плотно облепила тело. Грузность перетекала от двуперстия к складкам живота. Специальная то была нагулянность, какая не сходит с человека и после долгих скитаний. Намертво прицепилась к организму, и даже если тело осунулось, исхудало, праздная тучность все равно не отлипала от костей. Дурное сало трепыхалось в обвисших грудях, билось под кадыком, торчало над выпирающими костями. Попав к Антонову, Гервасий начал строго соблюдать пост вплоть до сыроядения. И все же дурнота не уходила. Елисей Силыч был одновременно худ и толст, точно его тело состояло не из мяса, а только из ребер и жира.

— Все спасутся, я сгорю! Господи! Все спасутся, я сгорю!

Колени у Елисея Силыча были широкие, бледные, совсем немоленные. Глубоко туда впились сухие шишки, словно хотели заменить человеческие суставы. Через боль Елисей Силыч бил хвойной земле поклоны. Решил он дойти в молитве до круглой сотни, а потом спуститься вниз. Взаправду молился Елисей Силыч. Горячо. Упорно стоял на колючих шишках и не обращал внимания на комаров, зудевших вокруг. Только когда совсем одолевал гнус, он отнимал руку от крестного знамения, с наслаждением хлопал по ляжке или лопатке, размазывая по телу кровососущую тварь, и снова складывал пальцы в покрасневшее двуперстие.

— Господи Исусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешного, аминь!

Так в последний день старой жизни молился Гервасий. Утром задумал он подвиг веры, чему испрашивал разрешения у Бога. Вчера Елисей Силыч окончательно понял, что и бесконечный лес, и злобно-насмешливый Жеводанов, и голубок с винтовочкой, и он, разорившийся текстильный фабрикант, лишь части грандиозного замысла. А ключик у Елисея Силыча за пазухой. Грел сердце холодным металлом, отчего лезли в голову посторонние мысли. Нужно только повернуть ключ в замочной скважине — дверка в рай и откроется.

— Все спасутся, я сгорю! — пуще прежнего шептал старовер.

Вспомнился старообрядцу бунт в родном Рассказове. Пьяная чернь из его же кабака разгромила родовой особняк Гервасиев и так отходила вышедшего к людям безоружного тятю, что на следующий день тот отдал богу душу. Елисею Силычу удалось сбежать. Он долго проматывал богатство по разным городам и весям. Чем сильнее тратился Гервасий, тем ближе подбирался обратно к Тамбовской губернии, где у семейства было немало единоверцев и должников. Так и попал к антоновцам. Ходили они тогда под красным флагом; даже половина коммунистов Кирсановского уезда перешла к новоявленному вождю. И было средь них так много босяков, так много бедноты, у которой все оружие — кол деревянный, да и тот портки подпирает, что на допросе почтенный Елисей Силыч Гервасий стал запираться. Очень уж не хотелось староверу говорить, что он известный в уезде капиталист-промышленник, которого, впрочем, за кучной бородой да в старых одеждах и родной приказчик с фабрики бы не признал.