Гул

Симу никуда не вызывали. Один раз попытались вывести прочь, однако девушка вцепилась в больную. Не могла она уйти от тайны. Красноармейцы потолкались, покричали и оставили девку в покое. Умалишенная — что с нее взять? Она окончательно запаршивела. Темные глаза помутились, будто туда добавили мыла; впрочем, мыла не было, кожа покрылась подростковыми прыщиками. Доступ продуктов в лагерь был перекрыт: голосящих родственников, толпившихся у колючей проволоки, отогнали. Сампурская неволя начала голодать. За любовь уже не платили яичком, а только коркой или окурочком. Сима покорно ложилась в пыль, медленно, как клейкий рак, раздвигала ноги и закрывала глаза. Мужики ползали по ней работящими жуками, и Сима, борясь с наслаждением, думала про свою судьбу. Она все меньше казалась ей удивительной. Всем в России было плохо и как-то неуютно. Даже мужики елозили в те годы по бабам неохотно, словно наперед зная, что ничего хорошего из половой затеи не выйдет.

Вот, скажем, седой мужик сидит, между ног травинку рассматривает. Уже почти день так сидит, не шелохнется. Был у мужика сын-антоновец и жена-трусиха. Мать, поверив в недельное искупление, донесла, что сын ее у бандитов был, а не в соседней губернии на заработках. Вот и пристрелили сынка за околицей: прощеная неделя-то уже кончилась. Взял мужик железную подкову и забил насмерть женщину, которая хотела семейному делу помочь. Так что скоро и отец присоединится к родне.

Недалече горько выл пьяница. Когда в деревеньке Каменные Озерки толпа разграбила кооперативный ларек, то он осторожничал, никуда не полез, здраво оценивая советскую силищу. Да вот беда — напился в тот вечер, а утром очнулся в окружении красной милиции. Никто и слушать не захотел, что пьяные ноги в кооперативный магазин занесли за спичками. Сделали человека виноватым, отвезли в колючий Сампур.

Вот кулак, сам с кулачок, утопил в реке несколько мешков с мукой, а когда полез доставать, был сцапан продотрядом. Не расстреляют, конечно, но наложат контрибуцию. Обычная судьба, проходная. Все равно грустно кулаку, не нравятся ему ни большевики, ни собратья по несчастью. А женщин с детишками сколько! Каждая расскажет одно и то же: муж или отец ушли в лес, а в деревню пришли большевики. Активисты на безмужиковствующую избу указали — вот ее по закону и спалили, имущество конфисковали, а всю семью — в лагерь. Семейные женщины составляли большинство заключенных.

— Доча, принеси яичко. Кончаюсь я, — шептала соседка.

Сима дополнительно потрудилась за пук соломы. Попридержав юбки, жидовочка помогла больной опростаться, оранжевую жижу заложила добытой соломой. Лучше женщине не становилось. Серафима по-прежнему зарабатывала лишнюю пайку, хотя добывать ее стало труднее. Солдаты, заметив очередной копошащийся ком, смеялись, лузгали семечки и пытались доплюнуть кожуркой до соседней любви. Из кома выползала Сима, сжимая ртом вареную картофелину. Снедь вкладывалась в рот умирающей. Девушка представляла себя любящей птичкой, кормящей родное гнездо. Баба же хрипела, выдувая обметанными губами картофельные пузыри.

Лишь после трапезы, утерев рукавом рот, женщина туманно бредила:

— Потерпи, дочка. Большую тайну расскажу. Век счастливая будешь.

Наверное, крестьянка попала в Сампур из-за мужа-антоновца. Так казалось Симе. Сама она ничего дурного в жизни не сделала, разве что соседской корове вымя выщипала или горшки чьи побила. Женщина как женщина. И тайна ее наверняка была такая же. О горнице, о тыквенных семечках. Что вообще может знать крестьянка, которая дальше Рассказова нигде не была? Прямо как она, Сима. Зато девушка помнила прочитанные книжки и, вороша в Сампуре испачканную солому, мыслью находилась в стране Джека Лондона. «Что же здесь может быть за тайна? Откуда?» — задавалась она вопросом.

С каждым днем в Симе сильнее разгоралась алчность. Она не сразу реагировала на подползающих мужиков с картофелинами. Те недовольно поводили штанинными задами. Очень уж хотелось русскому пахарю дармовой любви. Сима соглашалась, потом лежала и думала. Может быть, все и произошло для того, чтобы она попала в лагерь и узнала предсмертную загадку? Не может же быть, чтобы и хутор, и концентрационный лагерь, и то, что было у них внутри, произошло напрасно?

— Доча...

Сима склонилась над умирающей. Как это бывает перед смертью, та очистилась взглядом и заговорила четко:

— Из деревушки я по соседству с Паревкой. — Крестьянка произнесла название. — Слыхала?

Сиделка кивнула.

— Ты приди в деревушку. Найди избу пригожую. Добротно сделанная, на возвышении стоит. Одна там такая, не ошибешься. То дом мой был, кто сейчас там, не знаю. За домом огород. За огородом низина начинается. Густо-густо там травы...

Сима подумала, что сейчас она узнает, отчего ночью мерцают звезды.

— Ты, главное, постукай по склону — там дверка дерном прикрыта. Постукаешь?

От торопливого кивка разметались давно не мытые волосы.

— Под дерном погребок. Слышишь?

Ухо девушки обожгло: крестьянка дышала желудком.