Гуляй Волга

– Они оборонят, – своих волос не досчитаешься.

– Даром не пойдут – наймем. Разве ж не повелел государь родителю нашему называть в сей край вольных людей?

– Ы-ы-ы, не любы мне речи твои, племянничек. Отцы и деды наши зазорным почитали якшаться с разбойниками и нам заказали.

– Они и разбойники, а своеземцы и крещены. А вогулы с зырянами – и разбойники и нехристи. Ты как мыслишь, братушка?

– По мне – отдариться!..

– Телятина! «Отдариться»!.. Не позовем, так сами придут, лопухом от них не загородишься.

– Вестимо.

– А коли так...

– Погоди, – перебил его брат. – А как взглянет на наше своевольство царь-батюшка? [59/60]

– Будем в надежде, что сие до Москвы не дойдет, как многое не доходило и ранее.

Максим собрал в кулак черную, в кольцах, бороду и сморщился.

– А ежели дойдет?

– Невелика беда, – сказал Никита. – Гоже ему сидеть в кремлевских хоромишках за нашими спинами. Мы со своей мошной туда, мы – сюда, мы – на все стороны, а он... – Никита махнул рукой и досказал: – Не одни мы и на умишке у него, пока еще дознается...

– Уймись, злоязычная безотцовщина! – рассердился дядя Семен и схватил со стола медный витой подсвечник. – Не изрыгай хулу на помазанника божия. Не его ли щедротами живет все купецкое сословие? Не его ль милостями и ты, смерд, жив?.. Ы-ы-ы, сила нечистая, сгинь с глаз моих, а не то – за ноги да об угол!

Максим встал меж ними.

– Не гневайся, батюшка, Семен Яковлевич, Никита брякнул не со зла, а по дурости. Оно и страшно, а не миновать нам казаков на подмогу звать.

Никита упятился к порогу, сорвал с деревянного гвоздя тулуп и, с шапкою в руках выбежав на двор, крикнул своему человеку:

– Запрягай!

Кони дружно взяли с места и понесли.

Весь обратный путь Никита разметывал умом и так и этак.

Призывать казаков было страшно, а житье без сильной охраны было тоже не уедно: редкий год проходил, чтоб какой-нибудь зауральский князек не учинял набега на освоенные Строгановыми места.

Торговать с инородцами было и выгодно, но дороги кишели лихими людьми.

Не входило в его расчеты ссориться накрепко и с братом Максимом, – дядя в счет не шел: съедаемый недугом, он быстро близился к могиле.

Надумал Никита поговорить о том деле со своим первым советчиком, Петрой Петровичем.

Старший прикащик Петрой Петрович Жарков был беглым монахом и служил еще отцу Никиты, Григорию Аникиевичу. Грамотей и пройдоха, вел он книги памятные и уговорные, сметные и ужимные, хлебные и соляные; языки и наречья туземных народцев разумел; знал, сколько в острожках деревень, починков, дворов крестьянских и бобыльских, сколько во дворах детей, братей, племянников, внучат, зятей, приемышей – всех по именам и по прозвищам, да сколько пашни распахано, да перелогу, да лесу, да рыбных ловель и звериных гонов, да с кого сколько и когда оброку брать. [60/61]

Вызванный с дальних промыслов, куда он ездил раздавать людям урочный корм, Петрой Петрович явился наскоре.

Хозяин сидел в горнице и попивал вишневую наливку. Вбежал Петрой Петрович и отвесил истовый поклон.

– Вызывал, Никита Григорьевич?

– Ты, братец, того, надень шапчонку-то, а то поди вшей там набрался и мне тут напустишь... Да потуже, потуже нахлобучь, чтоб не расползались... Ну, рассказывай.

– Слава богу все живы-здоровы, – скороговоркой начал было Петрой Петрович.

– Не тараторь, – остановил его Никита. – Говори ровнее, а то у меня после твоих речей три дня в голове копоть стоит.

Петрой Петрович осклабился, раздернул пуговицы домотканого, подбитого беличьими черевами кафтана, откинул полу и, вывернув карман, высыпал на стол горсть дикого серебра.

– Вот, при мне с десяти лопат намыли.

Хозяин ухватил буроватую крупинку, покатал ее в толстых пальцах, подышал на нее, прикинул на руке, надкусил зубом.

– Доброе серебришко. Отколь?

– Из-под Вздохни-горы.

– Еще чего там?

– Баловство, батюшка Никита Григорьевич. Десятник Демидка Савин посягает на девку Лушку Вятчанку.

– Не по рылу каравай.

– Я ему всяко говорил – и слушать не хочет. «Женюсь» да и только.

– Этак все захотят с женами спать, а кто же о добре моем радеть станет? Пошли Демидку под Вздохни-гору в мокрый рудник, там с него живо дурную кровь сгонит. А Лушку... Лушку вороти в золотошвейню, а то они, подлые, всю ее красу расклюют. Да скажи ей... или нет, пускай лучше ко мне сама придет.

– Слушаюсь, батюшка Никита Григорьевич.

Никита тянул душистую наливку, лукавый огонек играл в его сером глазу, а Петрой Петрович часто сыпал:

– За Вишерой опять зыряне пошаливают, лес твой жгут, на нашу сторону за лисами ходят, одного нашего человека прозвищем Колобок забили до смерти и втоптали в болотце. Никудышный был мужичишка, а все-таки божья душа. Долгу за ним полтина пропала, да ржи на масленицу мешок взял, да сапоги яловочные, да...

– Не до того мне ныне.

– Совсем разбаловались ордынцы, грозы над собой не чуют.

– Я тебя, Петрой Петрович, по нужде вызвал. – Никита рассказал о казаках и о своем свидании с братом и дядей. – Призвать думаю.

Прикащик отпрянул и перекрестился. [61/62]