Гулящая

– Разве я вожусь с солдатами, что он мне ими глаза колет?

– Глупая, я же только так сказал, – утешал ее подоспевший Довбня.

– А зачем такое говорить?

– Ну, ладно. Он больше так тебе не скажет. Умойся и иди к нам, – сказал Проценко, досадуя в душе на Довбню.

– Я, ей-Богу, не думал ее обижать, – оправдывался Довбня. – Сорвалось с языка, а она… И Марина такая же… Знаете, зачем я к вам пришел?

– Нет.

– Женюсь. Пришел на свадьбу звать… Придете?

– Почему же нет? На ком женитесь?

– Да на Марине ж!

Проценко вытаращил глаза.

– Как это? Марина ведь уехала.

– А теперь вернулась.

– Каким образом?

– Жаль мне ее стало. Пропадет… И написал ей, чтобы приехала.

– Когда же свадьба?

– А вот после водосвятия.

– Удивительно! – задумчиво произнес Проценко.

– Все удивляются, кому я ни говорю. «Пропал человек, – говорят, – учился, на дорогу вышел, а теперь надел себе петлю на шею…» Чудны́е люди! – глухо сказал Довбня, затянулся папиросой и выпустил густую струю дыма, окутавшую его. – А впрочем, – послышалось из-за облака дыма, – не чудные, а лукавые, подлые! Разве они не знают, что такое честная жизнь? Наделали разных перегородок, разделили людей и толкутся в тесноте; морочат голову, разбивают сердце, прячут свои мысли и стремления, не живут, а мучаются, седеют, и все это называют жизнью! А попробуй им противиться, сделай что-нибудь такое, что не вяжется с их проклятыми обычаями, они сразу завопят: нельзя! Не годится!.. А почему нельзя? Потому что в их кругу это не принято… Ложь! Плевать на них! Все хорошо, что приносит человеку счастье, делает его лучше, выше! Вот что значит честно мыслить, не лукавить с самим собой!.. И какое им дело до меня? Разве не они погубили мои лучшие стремления? Подлецы! Они не видели, как разрывалось мое сердце… не поддерживали меня, когда я шатался и падал… Так какое же вы имеете право судить меня, хорошо я делаю или плохо? Другое дело, если б я нанес ущерб обществу… А ведь этот поступок касается лично меня. Вы говорите: женись на благородной, а для этого стань попом. А мне не нужны ваши благородные и ваши попы, которые проповедь Христа превратили в ремесло. Плевать мне на все это. Буду жить так, как считаю нужным.

Проценко усмехнулся.

– Да постой же, – сказал он Довбне. – С кем вы воюете? Со мной, что ли?

– Нет… я знаю, что вы выше этих лавочников, которые готовы на каждом шагу осудить порядочного человека. Если б вы были таким же, я бы вам всего этого не говорил.

– Отчего же вы сердитесь?

– Досадно, черт побери… Всем до меня дело, у всех я в зубах навяз… Одни пристают: «Вы женитесь на простой девке?» А хоть бы и женился? Так что? Я стал кому-нибудь поперек дороги? Мешаю ему жениться на барышне? Был сегодня у отца Николая… Кланяется вам попадья. «Если увидите его, спросите, почему это он пропал, глаз не кажет?»

– Да так: то нездоровится, то некогда, – сказал Проценко, поморщившись.

– Мне все равно, я думал, что она в самом деле из себя что-то представляет, а убедился, что она пустая кукла, и все!

Проценко собирался что-то сказать, но Довбня остановил его взмахом руки.

– Погодите! Я все докажу вам. Прихожу я сегодня к нему, чтобы условиться насчет венчания. С отцом Николаем мы толковали недолго, только по-дружески он содрал с меня двадцать пять рублей за венчание. Черт с ним, думаю. И ему надо жить. А тут и попадья вмешалась. «На ком, – говорит, – женитесь? Неужели на простой девке?» – «Да, – говорю, – на простой…» Она сморщила нос, точно к нему что-то гнилое поднесли. Поглядел я на нее и говорю: «Куколка вы, куколка! А вам очень уютно живется в вашем гнездышке?» Она вздохнула. «А все-таки, – говорит, – не променяю свою жизнь на мужицкое житье». – «Ну живите по-своему. А мне не мешайте». – «Да я, – говорит, – ничего. Только вы учились, у вас другие навыки… а она – мужичка…» Я только махнул рукой – горбатого могила исправит. Слепорожденный никогда не увидит света. Расстроила она меня, никак не могу успокоиться…

– Да стоит ли? Вы же знаете, что она губернская барышня. Ну, и плюньте!

– Плевать? – крикнул Довбня. – Если б она была одна, а то все такие! И ведь придется с ними жить. Не каторжные мы, прости Господи, чтобы запереться в четырех стенах. Надо же когда-нибудь к людям пойти и к себе их позвать. Как же нам с ними жить, скажите, пожалуйста? Они будут тобой пренебрегать, насмехаться, хотя сами никакого уважения не заслуживают. Не то меня страшит, что я не сумею устроить свое счастье, а то, что люди станут на моем пути к нему, постараются отравить его… А все-таки я женюсь! Пусть их всех черт возьмет!.. Дайте же мне чаю.

– Христя, чаю! – сказал Проценко.

Вошедшая Христя, понурившись, начала разливать чай.

Довбня искоса взглянул на нее.

– Ты, вижу, еще сердишься. Я не знал, что ты такая обидчивая. Ну, прости и послушай, что я тебе скажу. Ты знаешь Марину? Она, кажется, твоя подруга?… Так приходи же на свадьбу.

Христя налила чай и молча вышла из комнаты.

– Молчишь? Сердишься? Ну и сердись, Господь с тобой! – сказал Довбня и снова закурил.

Вскоре он поднялся, собравшись уходить.

– Прощайте.

– Куда же вы?