Гулящие люди

– Сидел я, дитятки, у купца в лавке, купец и кричит: «Сыграй, игрец!» Я таки домрушку свою пощипал и ответствую: «Голоден, руки не ходют!» Тут мне и вынесли пряженинки, поел, да заиграл, да петь зачал: «Про сокола и горы – камни подсамарьския…» За эту песню на Москве меня хотели в Разбойной уволочь, да удалой паренек случился – не дал! А было то, старцы мои, в окаянной день, когда изрубали бояре сокола Степана Тимофеевича. – Старик еще выпил и, чтоб развеять грусть, стал щипать струны домры.

– А как его казнили, дедушко?

– Ух, страшно, сынок, казнили! Руки, ноги розняли, все посажали на колья, головушку удалую на пущий кол! Мы таки в ночь подобрались к ней, головушку атамана сдернули с кола, насадили другую, а ту – вечно дорогую народу… Я закопал с молитвой…

Сенька сидел, опустив голову, и оттого ли, что прошел далекую и страшную дорогу, заплакал.

– Будет еще панихида по атамане! – крикнул он и стукнул о стол кулаком.

Свечи подпрыгнули, погасли. Наум в жаратке выдул огня, зажег свечи.

– Будет, дитятко! – сказал дед-домрачей. – И вот я иду на Дон-реку поклониться местам, кои дали такую удалую головушку… Пойду, буду песни про атамана играть…

– А нынче нам сыграй! – приказал старик Наум.

– Пожду… Отец-чернец ладит плясать.

– Выпьем за память о Степане Тимофеевиче! – предложил Сенька.

– Выпьем!

Выпив, старик начал перебирать струны все чаще и чаще, играя плясовую. Чернец скинул манатью. Тощий, на длинных ногах, в изорванной рясе, гнусаво припевая, заходил по избе:

Со отцами, со духовными,
Со владыками церковными
На полатях в кабаке лежал,
Пропил требник, крест пропить жадал!
На полатях да с ярыжными,
С горя пьяницами ближними.

– Худо идет! Выпить надо-о…

– Пей да уймись! – крикнул Наум. – Пущай споет дед-мирянин!

– Эх, ну! Как у водки не разинешь глотки?

Чернец выпил и сел. Домрачей спросил Сеньку:

– Видно, и ты знавал батюшку-атаманушку?

– Знал… служил ему. По его веленью ходил на Украину голову терять, да, вишь, живой вернулся, а его уж нет!

– Думаешь еще беду народную на плечи сдынуть?

– Думаю – не отступлюсь от правды атамановой!

– Не отступайся, дитятко! И мало мы с тобой успеем, а все же иной нас и добром помянет… Ну, чуй! Спою про дело таких, как мы с тобой.

Старик настроил домру и негромко, хрипловатым голосом запел:

Шел дорогой не окольной, прямоезжею…
С шелепугой, клюкой шел дубовою…

– Эй, налейте-ка игрецу для веселья! – крикнул старик, приостановив игру.

Сенька встал и налил всем водки.

А сказала калика таковы слова:
«Ты поди, куды шел, не сворачивай,
Да сумы не шевели, не поворачивай,
Об нее запнешься близко на росстаньице».

Це-це-це… – звенела домра.

Монах захмелел, сидел, опустив голову, и вдруг запел:

На гагарьем-то озере…
Избы малы  – не высокие,
Воронцы у них далекие,
Сковороды те глубокие!

– Стой, отец-чернец! Служи потом, дай пареньку о судьбине сыграю…

Домра опять зазвучала, старик запел:

Взял суму богатырь  – приросла к земле,
И подумал добрый молодец:
«Подыму едино, кину за ракитов куст!»
Понатужился, посупорился да поднял
Тут суму лишь на малу пядь…
Во сердцах вскипело, головой тряхнул:
«Коли браться,  – сказал,  – то по-ладному».
И задынул ту суму брюха донизу…
Тут учал  – в костях его хряст пошел,
По грудям богатырским огнем прожгло…
А стоит доброй молодец, супорится,
А от смертной ноши не спущаетца.

Монах вдруг заговорил, пьяно мотая головой:

– Царь, а што он указует? Дурак! «Вдовам да попам не давать благословения в мирских домах жить и службы служить!»

– Молчи, отец-чернец, дай хозяина тешить…

– Тешь, а у меня свое болит!

Домрачей, подыгрывая, запел: