Гуманизм и терроризм в русском революционном движении

По этим причинам Нечаев мог восприниматься как явление новое и для многих чуждое традиционной революционной среде. Таково было впечатление Веры Засулич, нарисовавшей его портрет, лишенный симпатии, но отнюдь не проницательности, в следующих строках: «Нет достаточно данных, чтобы проследить, как сложился этот бесконечно дерзкий и деспотический характер и на чем именно выработалась его железная воля; несомненно, однако, что главнейшая роль принадлежит тут происхождению, исключительной личной судьбе Нечаева. Самоучке, сыну ремесленника пришлось, конечно, преодолеть массу препятствий, прежде чем удалось выбиться на простор, и эта-то борьба, вероятно, и озлобила, и закалила его. Во всяком случае ясно одно: Нечаев не был продуктом нашей интеллигентной среды. Он был в ней чужим. Не убеждения, не взгляды, вынесенные им из соприкосновения с этой средой, были подкладкой его революционной энергии, а жгучая ненависть, и не против правительства только, не против учреждений, не против одних эксплуататоров народа, а против всего общества, всех образованных слоев, всех этих баричей, богатых и бедных, консервативных, либеральных и радикальных. Даже к завлеченной им молодежи он, если и не чувствовал ненависти, то, во всяком случае, не питал к ней ни малейшей симпатии, ни тени жалости и много презрения. Дети того же ненавистного общества, связанные с ним бесчисленными нитями, «революционеры, праздноглаголящие в кружках и на бумаге», при этом гораздо более склонные любить, чем ненавидеть, они могли быть для него «средством или орудием», но ни в коем случае ни товарищами, ни даже последователями. Таких исключительных характеров не появлялось больше в нашем движении и, конечно, к счастью»9 .

Как и Михайловский, Засулич открещивается от фигуры Нечаева, провозглашая ее уникальность. Если и можно согласиться с Верой Засулич, когда она называет «исключительным» этот характер, то ни в коем случае, когда она пишет, что подобных характеров «больше не появлялось» в революционном движении. Но было бы ошибочным обращать внимание исключительно или прежде всего на «характер» Нечаева: если его психологический портрет и важен, то решающим является все же тот тип практической и теоретической деятельности, которому Нечаев положил начало и который вполне может быть повторен и при менее «исключительных» характерах, причем даже с большим успехом в безличных и коллективных формах.

Именно вокруг этого «типично-идеального» образа Нечаева и развернулась полемика в среде русских и европейских революционеров. И именно исходя из этой объективной политико-философской базы различными способами пытались выстроить соответствующую психологию, иногда выходя за рамки конкретного «характера» Сергея Нечаева: смотри размышления Герцена о Базарове и «базароидах»10 , не говоря уже о метафизической «психологии» персонажей «Бесов» Достоевского. Сам Бакунин, любивший Нечаева старческой небескорыстной любовью, пытаясь интерпретировать эту фигуру, не смог разделить тип Нечаева и самого Нечаева и видел одно лишь через призму другого.

Политический дебют Нечаева был связан со студенческим движением, которое после периода затишья, наступившего после волнений 1861 г., вновь оживилось в 1867-1868 гг. Непосредственные причины нового подъема студенческого движения были несущественными, однако ситуация обострилась вследствие несоразмерных репрессий со стороны властей. Возобновившись, движение реорганизовалось и выдвинуло ряд требований, касавшихся внутриуниверситетской жизни. В это, уже самостоятельно сформировавшееся движение, Нечаев включился со своей рискованной программой, предложив основать тайную организацию, способную организовать и возглавить революцию, возможную, по его мнению, в скором будущем. Он намеревался расширить и углубить студенческое движение, придав ему политический характер и сделав его инструментом своих еще более грандиозных планов. Эти тактические уловки, прежде чем стать теорией «Катехизиса революционера», рождались у Нечаева в конкретном опыте и подпитывались не совсем уж опрометчивой надеждой. Социальная революция, на которую рассчитывал Нечаев, была не только общим категорическим императивом каждого революционера, но казалась осуществимой в реальные и близкие сроки. У революции была конкретная дата: положениями 19 февраля 1861 г. устанавливался девятилетний срок, по истечении которого, т.е. «с 19 февраля 1870 г., крестьяне получали право выбора: или отказаться от пользования землей и возвратить ее помещику, или сохранить ее в своем пользовании, продолжая нести установленные повинности. Таким образом, приближение 19 февраля 1870 г. вновь ставило русское крестьянство вплотную перед вопросом о его дальнейших отношениях к земле и к помещику»11 .