Гуманная педагогика

Вы уверены, что это сказано по-русски?

«Ха, ха, манкьор, ты совсем уморил меня».

«Какие необретаемые болванчики!»

Уйдя в новую жизнь, Валериан Верховской спрятался от людей в уютном доме, укрытом деревьями тихого зеленого парка. Любил долгие беседы. Ссылался на фон Визина, но цитировал стихи Деда.

«Зал библиотеки в вечерний час румяный, листаю Цезаря записки «О войне». И вижу — лагерь в Галльской стороне, орлы, буцимы, вал и синяя Секвана… Гай Юлий — горбонос, сутул, а взгляд орлиный. Он тростью пишет в Рим: «За Альпами, в стране косматых варваров — на жирной целине навек воздвигнута Империя Романе. Меч римский победил тех дикарей нагих, я шлю в Италию заложников из них, чтоб город мой триумф высоко ведал». Но, Цезарь — посмотри: молчат ряды столов, над книгами ряды склонившихся голов… И что для них теперь твоя победа?»

В доме Валериана — лакированная мебель, запах английского табака.

Пугал Деда: язык в чужой среде усыхает. Иногда — очень быстро. Среди китайцев мы, русские, как лесная травка в грубой полыни. Среди япсов вообще — как в кислоте. «Ах, как он славен, с чужою женою и помахаться не смеет, еще и за грех ставит». Год, другой — и редеющие беженцы (бедность, болезни, отсутствие будущего) начнут разговаривать словами, которых сами не понимают.

Валериан обладал особенностью — чувствовать невидимое.

Не скрывал презрения к тем, кто уже сейчас в ненависти своей к потерянной родине дошел до дикости требовать все русские книги печатать только английскими литерами. Таких не принимал. Не было для него таких. Вот идет к нему вроде хороший человек, разве только в голове вздор языковый, все смешалось, а Валериан от него отворачивается. То ли дышит гость не так, то ли хромает некрасиво.

А в комнатах — тишина, чудесный фарфор из Золотого треугольника.

«И после нашей жизни бурной вдали от нам родной страны, быть может, будем мы фигурным китайским гробом почтены». Поэзией, впрочем, не злоупотреблял. «Холод и мрак грядущих дней…» Почти все этим сказано.

Профессионально (все же бывший сотрудник Осведверха) любил слухи, держал особенную кухарку, говорившую на китайском, на японском и на русском языках. Просил Деда, когда тот уезжал (неважно, в Японию или вглубь Поднебесной): «Многих увидите. Многое услышите. Удивите меня, своего хорошего друга, напишите мне, кто кого бросил, кто с кем сошелся, кто против кого дружит. — Щурился счастливо, новый евангелист. — Слабость имею. Думать о прошлом. Часто думаю о черте, который ходил к Ивану Карамазову, хотел в купчину воплотиться, баню посещать, свечки ставить, даже при случае рявкнуть осанну. Подозреваю, что рявкнул. Подозреваю, что с той поры и прекратилась всякая история. За ненадобностью».

Корил за невнимание к малым, зависимым.

«По одежке встречаете, — корил. — Торопитесь. Привечаете не тех. Вон хорунжий Северцев в пьяном виде разгромил редакцию харбинского еженедельника. Зачем? По делу? Да если даже и по делу, задумайтесь, время ли сейчас бить япсов? У них деньги. У них сила. У них влияние. Григорий Михайлович Семенов совсем не случайно дружит с япсами. — Вдруг менял тему разговора. — Ну да бог с ними. Мои некрологи объяснят все. Хотя жаль… Правда, жаль… Ну зачем хорунжий Северцев побил в редакции китайские фонари редкостной работы? Ну право».

Корил Деда за скандал в салоне мадам Баожэй.

Надо ли было на глазах «драгоценной шпильки» (так можно перевести имя хозяйки салона) столь энергично унижать французского генерала Марселя Пти? И, кстати, почему Марселон? Он же по рождению — Марсель.

«Пти — это маленький. А Марселон — воин. Вот и получается — воин, но маленький», — старался объяснить Дед. Ничего другого этот маленький генерал и не заслужил.

И еще один генерал — Дитерихс Михаил Константинович, по прозвищу Соборщик, не вызывал у Деда особенного уважения. По некрологу Верховского, пал Михаил Константинович еще во Владивостоке в какой-то специально спровоцированной стычке с япсами, но на самом деле спокойно поживает в Шанхае. Ростом невелик, как тот же генерал Пти. Ровный пробор на голове, как принято, глаза внимательные, уши отставленные — ну, это уже природа поработала. Живет тихо, пишет мемуары, исследует мученическую смерть (в далеком Екатеринбурге) российского императора Николая II и его семьи, жалеет о несбывшемся.

А по Верховскому — пал.

Кто оплачивал дом Валериана, его фарфор, его мебель, привычки?

Кто оплачивал его искалеченную руку? Его особенную многоязыкую кухарку?

Понятно, никаких прямых вопросов Дед не задавал, а сам Валериан по этому поводу никогда никак не высказывался. Только твердил постоянно, напоминал тревожно: «Цените язык. Всякий язык, не подпитываемый живым общением, иссыхает. Вот придет нужное время, а вы не сможете общаться с русскими».

«А нам еще придется общаться?»

Оба имели в виду Северную страну.

«А вы что, в это совсем не верите?»

Дед пожимал сильными плечами.

Харбинское общение ему приелось.