Гуманная педагогика

Хватит! Откройте окна! Вот грохочет по рельсам железный век, хребет его — здравый разум. Желаете и дальше цепляться за прошлое? Тогда топитесь. Куда проще? «В пруду довольно места». Но живой человек — должен жить. Люди как никогда нуждаются в понимании. Народы всегда слагаются и движутся единой внутренней силой — повелевающей, господствующей.

Героические личности (а история — это прежде всего жития героев) всегда должны соответствовать идеалам, при этом самым высоким.

А Пушкарёв? Дед задумался. Этот молодой Лев из Тайги? Он родился уже в советской России, для него даже Александр Васильевич Колчак — история, поэт Мей — окаменелость. С малых лет считает, наверное, что все в этой жизни давным-давно исследовано, уточнено, разложено по полочкам. Кому нужны все эти затхлые ловушки архивов? Зачем копаться в недостоверном прошлом? Этот Лев Пушкарёв, который из Тайги, наверное, и не слышал о том, что в некоторых азиатских языках существует такое особое грамматическое время — недостоверное прошлое. То есть вместе с нашим будущим, настоящим и прошлым существует еще и такое прошлое — недостоверное.

Впрочем, чему дивиться?

В Северной стране такое не обсуждается.

В Северной стране всё еще любят традиционные исторические романы, написанные бывшими (значит, тоже недостоверными) генералами и штабс-капитанами, вроде генерала Краснова или штабс-капитана Янчевецкого. Россия свирепо сожгла себя на костре революции, она боролась сама с собою, истощила все силы, зачем же, твою мать, рыться в перегоревшем пепле? Легкие сожжешь.

Сердито постучал палкой в пол.

Железнодорожная станция Тайга, островной Южно-Сахалинск.

Понятно, этот Лев Пушкарёв не видел (не мог видеть) того, что видели мы, не жил тем, чем долгие годы жили мы. Он родился внутри событий, уже отнесенных к событиям грандиозным, историческим (только представьте себе, историческим!), потому и не понимает того, что есть истинная история. Убийства, перевороты, предательства — это романы Краснова и Янчевецкого. Они — недостоверное прошлое. А писать нужно о достоверном. То есть о любви.

Арсений Несмелов понимал это.

Зоя, Хайма, Лошадь Вредная, понимала.

«Если я говорю языками человеческими и ангельскими, а любви не имею, то я — медь звенящая или кимвал звучащий.

Если имею дар пророчества, и знаю все тайны, и имею всякое познание и всю веру, так что могу и горы переставлять, а не имею любви, — то я ничто.

И если я раздам все имение мое и отдам тело мое на сожжение, а любви не имею, нет мне в том никакой пользы.

Любовь долго терпит, милосердствует, любовь не завидует, любовь не превозносится, не гордится, не бесчинствует, не ищет своего, не раздражается, не мыслит зла, не радуется неправде, а сорадуется истине; все покрывает, всему верит, всего надеется, все переносит.

Любовь никогда не перестает, хотя и пророчества прекратятся, и языки умолкнут, и знание упразднится».

Разве непонятно?

«Ты — мое событие».

Зоя, Хайма, Лошадь Вредная, чудесная.

Женщины и мужчины должны рукоплескать друг другу.

Ничто не живет вне божественного. Этот Лев из Тайги умеет писать, знает много зовущих слов, но авантюризма не хватает, смелости, любви истинной, а потому он и дальше, наверное, будет терять время, растрачивать годы, убежденный в том, что настоящая история началась только в начале века.

Видите ли, даже Мей для него уже окаменелость.

«Мы — вежливы. Вы попросили спичку и протянули черный портсигар, и вот огонь — условие приличья — из зажигалки надо высекать…»

Это Арсений о нас написал.

О нас с ним, встретившихся в Харбине.

«Дымок повис сиреневою ветвью, беседуем, сближая мирно лбы, но встреча та — скости десятилетье! — огня иного требовала бы. Схватились бы, коль пеши, за наганы, срубились бы верхами, на скаку…»

В самом деле, живет живое без страсти?

«Он позвонил. Китайцу. „Мне нарзану!“ Прищурился. „И рюмку коньяку“».

«Пусть мы враги, — Арсений видел все, пожалуй, даже слишком пронзительно, — друг другу мы не чужды, как чужд обоим этот сонный быт. И непонятно, право, почему ж ты несешь ярмо совсем иной судьбы?..»

«Мы вспоминаем прошлое беззлобно. Как музыку. Запело и ожгло. Мы не равны, но все же мы подобны, как треугольники при равенстве углов… Обоих нас качала непогода. Обоих нас, в ночи, будил рожок. Мы — дети восемнадцатого года. Мы — прошлое, дружок!..»

«Что сетовать? Всему приходят сроки, исчезнуть, кануть каждый обряжен. Ты в чистку попадешь в Владивостоке, меня бесптичье съест за рубежом. Склонил ресницы, как склоняют знамя, в былых боях изодранный лоскут. Мне, право, жаль, что вы еще не с нами…»

Откуда он это знал? Как чувствовал?

«Не с нами…» — откуда было дано ему знать такое?

Раздраженно, как посохом, постучал своей палкой в пол.

Еже писах — писах. Сколько можно мучиться недостоверным прошлым?